Концовки волшебных сказок: попытка прочтения

Рассматриваемый нами в этой статье вопрос достаточно необычен: это концовки волшебных сказок. Как известно, разные типы концовок выполняют определённые функции: остроумное завершение сказки, создание счастливого конца и т.п. Поле нашего исследования лежит в иной области: нас будут интересовать совершенно определённые концовки, несущие в себе информацию, не поддающуюся "простому" объяснению. Подобные концовки не так часто вычленяются из общей массы, хотя их количество и разнообразие, сложность и распространённость в мире не позволяют признать их частным и несущественным элементом. Обратимся для начала к традиционной классификации.

Концовки первого типа, лучше всего, пожалуй, будет охарактеризовать как сюжетные. Это концовки с внутренней направленностью, они связаны с контекстом сказки и являются частью её структуры. Цель их – создание счастливого конца как важного сказочного элемента. В большинстве случаев такие концовки зарифмованы ("и стали они жить-поживать и добра наживать"). В некоторых случаях рифма отсутствует ("стал жить да быть и хлеб жевать", "жили они долго и весело", "и зажили все припеваючи" и т.п.). Встречаются они наиболее часто.

Концовки второго типа часто называются прибауточными. Они не связаны с контекстом, сюжетом сказки (либо же связь условна), но являются одним из компонентов процесса рассказывания сказки, диалога между рассказчиком и слушателями. Обуславливаются они чисто внешними факторами, связанными с этим диалогом. Когда связь отсутствует, то концовки, как правило, содержат в себе шутливое требование награды за рассказ ("вот те (тебе, вам) сказка, а мне кринка масла", "вот вам сказка, а мне бубликов связка", "тем сказке конец, а мне водочки корец" и т.п.). В других случаях условная связь с контекстом существует, и концовки строятся по следующей модели: когда завершится некоторое действие, начатое в сказке, тогда она продолжится ("когда <...> (герой сказки – Д.А.) проснётся, тогда и сказка начнётся", "когда каша сварится, тогда и сказка продлится" и т.п.). Сюда же относится и другая модель концовок: короткая "присказка", цель которой – зарифмовать слово, чаще всего "конец" ("на дворе у них была лужа, а в ней щука, а в щуке-то огонец; этой сказочке конец"; "...сама она – радость, в глазах её – ласка. Тут пир начался, и кончилась сказка" /Аф.567/ и т.п.). Завершившаяся сказка перетекает в стишок-прибаутку, преследующий цель передать в зарифмованном виде мысль о том, что сказка завершена.

В качестве концовок могут выступать моралистические заключения и заговорные формулы – достаточно самостоятельные элементы, более или менее связанные с контекстом самой сказки (иногда связь отсутствует полностью). Таково традиционное разделение (1).

К числу прибауточных зачастую причисляют и несколько иной ряд концовок, интересующих нас в рамках данной работы. Во многих случаях они также зарифмованы и по форме приближаются к рассмотренному выше типу. Наиболее известна одна из самых кратких моделей подобных концовок: "И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало". Однако наравне с этой популярной сказочной формулой нередко встречаются целые "рассказы" с заключённой в них довольно специфической информацией. В этих концовках продолжается повествование рассказчика о событиях, произошедших с ним на пире и после него. Огромное разнообразие таких концовок объединяет общий признак – внесение первого лица и их содержание – повествование рассказчика о тех или иных случившихся с ним событиях. Традиционно функция их определяется как подчёркивание нереальности всего рассказанного, внесение комизма в повествование, "разряжение атмосферы" (2). Подобные концовки имеют, однако, ряд важнейших отличительных особенностей, не позволяющих отнести их к прибауточным и заставляющих выделить их в отдельный, совершенно особый тип. Выделение данного типа концовок представляется нам не частным вопросом классификации, но выявлением для изучения нового, мало затрагиваемого ранее, информационного поля.

Важную – (и, на наш взгляд, идентифицирующую) – особенность концовок третьего типа отмечает Е.М. Мелетинский: это схожесть элементов последних с определёнными элементами самих сказок, близость их построения к построению определённых мифологических мотивов (3). В данном исследовании нам предстоит попытка рассмотрения и анализа сюжетов, лежащих в основе концовок третьего типа.

I. ВАРИАНТ "НЕУДАЧНОГО ПУТИ"

1. "И я там был". Первое утверждение рассказчика в наших концовках сводится к тому, что он присутствовал в описываемом месте и являлся очевидцем заключительных событий собственной сказки. В большинстве случаев говорится об этом прямо, или, реже, косвенно ("я с того пира еле ноги домой принёс" (4) и т.п. – "я там был" пропущено, но подразумевается). Информация эта необходима, так как в соответствии с ней выстраивается всё последующее. Чаще всего, за этой фразой следует дальнейший рассказ, но, как можно увидеть, она вполне самодостаточна и может использоваться без каких-либо дополнений. Это некое утверждение правдивости, свидетельствующее о том, что рассказчик является очевидцем и своеобразным действующим лицом сказки. Он присутствует на пиру у героя, с ним происходят дальнейшие приключения. Что может это означать?

Один из ключевых мотивов волшебной сказки – путешествии героя в "тридевятое царство" – загробный мир. Подобное построение трёхчастно: 1 -- дорога в иной мир и переход границы из мира живых в мир мёртвых, 2 – "приключения" в мире мёртвых и 3 -- дорога назад и обратный переход границы. Сложные композиции так или иначе основываются на этой модели, во многом выходя из неё. Останавливаться на этом подробнее сейчас не нужно, так как перед нами стоит иная цель: выяснить, возможно и правомерно ли соотнесение данной модели с сюжетом интересующих нас концовок, и какая картина получится в случае проведение подобной параллели. Приняв данный подход, мы увидим, что происходящее с нашим героем на заключительном сказочном пиру строится по моделям, локализующим это место в достаточно интересном – пограничном ключе.

2. Несъедобное угощение. Попав на "пир", герой-рассказчик, прежде всего, говорит о еде. Он пьёт мёд-пиво, ест капусту и т.п. Однако, как ни странно, все его попытки съесть что-либо оказываются бесплодными. Еда просто не попадает в рот. Помимо воли героя (а, быть может, и в соответствии с ней), он не съедает ни кусочка еды, предложенной ему там, куда он попадает. Описывается это по-разному. "И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало" – модель, в разных модификациях наиболее распространённая в русских сказках (5). Впрочем, "мёд-пиво" (мёд-вино, мёд) отнюдь не единственное угощение, которое не съедает герой; встречаются и такие: "Я там был, вместе уху хлебал, по усу текло, в рот не попало" /Аф.81/, "кутью большой ложкой хлебал, по бороде текло – в рот не попало!" /Аф.207/, "подали белужины – остался не ужинавши" /Аф.124/. Помимо этого используются и другие формы для выражения того, что съесть что-либо на загадочном пиру герою было невозможно: "кому подносили ковшом, а мне решетом" /Аф.322/ и т.п. Идея того, что еда на пиру у героев сказки чем-то особенна, не подходит для еды людям, является одной из важнейших. Выражения её могут быть совершенно разными: "...звали меня к нему мёд-пиво пить, да я не пошёл: мёд, говорят, был горек, а пиво мутно. Отчего бы такая притча?" /Аф.151/ и др. /курсив мой. – Д.А./. В последней концовке есть ещё одна важная деталь: она не зарифмована, идея "обнажена". Традиционная формула: "И ел и пил, по бороде текло, а в рот не попало" – встречается и в латышских сказках (6). Попытаемся проанализировать этот мотив. Что может представлять из себя пища, которую невозможно съесть? Как известно, еда чрезвычайно важна при переходе из царства живых в царство мёртвых. Пища мёртвых обладает некоторыми магическими свойствами и опасна для живых. "...Мы видим, что, перешагнув за порог сего мира, прежде всего нужно есть и пить", – пишет В.Я. Пропп (7). "Приобщившись к еде, предназначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсюда запрет прикасания к этой пище для живых". "В американском сказании герой иногда только делает вид, что ест, а на самом деле бросает эту опасную пищу на землю", – продолжает он (8). Данный мотив близок к ситуации, обрисовываемой нашим рассказчиком. То, что он не может съесть ничего, хотя и пытается, отнюдь не противоречит этой мысли. Вполне вероятно, что здесь "несъедобная" (т.е. непригодная к пище, опасная) для живых еда мертвецов переходит в еду, которую невозможно съесть. Описываемая пища зачастую действительно представляется непригодной – говорится о горьком мёде и мутном пиве, встречаются и подобные описания: "... Тут меня угощали: отняли лоханку от быка да налили молока; потом дали калача, в ту ж лоханку помоча. Я не пил, не ел..." /Аф.137/. Здесь мы явно видим нежелание героя есть предлагаемую пищу из-за того, что она кажется ему неприятной и несъедобной – все детали призваны усилить этот образ. Герой русских сказок сам просит еды мёртвых у Яги и съедает её, переходя, тем самым, в мир мёртвых, к чему и стремится. Затем он всё же находит дорогу назад, и ему удаётся вернуться, хотя обратный путь нередко сопряжён с большими опасностями, – сделать это удаётся, так как в мире мёртвых герой обретает магические способности (что зачастую выражается в обретении магических предметов или помощников) (9). С героем-рассказчиком происходит иное. Он попадает на пир, где все угощения являются "несъедобными" для него. Если предположить, что данный элемент соотносим со сказочным мотивом пищи мёртвых, мы должны признать, что положение нашего героя локализуется границей миров. Для того, чтобы пройти дальше, необходимо отведать пищи мертвых, что значит для него -- окончательно приобщиться к загробному миру. В отличие от героя сказки, герой-рассказчик не делает этого. В соответствии со сказочно-мифологическими законами, граница в этом случае не может быть преодолена. Посмотрим, соответствуют ли этой ситуации иные элементы концовок.

3. Изгнание. Итак, попав в ту же ситуацию, что и сказочный герой, герой-рассказчик ведёт себя по-иному. Из-за этого весь его дальнейший путь непохож на путь героя. Часто рассказчик заканчивает концовку сообщением о том, что, побывав на пире, ничего не ел, однако в более полных вариантах сказок следует описание дальнейших событий. Следующее за отказом изгнание в концовках не мотивируется ничем и, казалось бы, совершенно не следует из того, что было сказано ранее. У Афанасьева встречаем следующие примеры: "На той свадьбе и я был, вино пил, по усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да и ну толкать; надели на меня кузов: "Ты, детинушка, не гузай /не мешкай/, убирайся-ка поскорей со двора"" /Аф.234/, "... Я не пил, не ел, вздумал утираться, со мной стали драться; я надел колпак, стали в шею толкать!" /Аф.137/ /курсив мой. – Д.А./, "И я там был, вино-пиво пил, по губам-то текло, а в рот не попало; тут мне колпак дали да вон толкали; я упирался, да вон убрался" /Аф.250/ и т.п. Здесь явно чувствуется связь изгнания с тем фактом, что у рассказчика "во рту не было" ничего из предлагаемой еды. То же мы видим и в несколько иной концовке – в сказке, рассказанной А.Н. Корольковой: "Был задан пир на весь мир. И я там была. Вместо пива поднесли мне молока (очередная форма выражения "несъедобности" еды. – Д.А.). Взяли меня за бока, начали меня мять, а я стала хохотать. Не стала пить, они начали меня бить. Я стала упираться, они начали драться. Скандальный был пир, на котором я была" (10) /курсив мой. – Д.А./.

Существуют концовки, свидетельствующие и о желании героя-рассказчика проникнуть в тот мир, о котором он говорил в сказке и неудачу этой попытки: "Захотелось мне тогда князя с княгиней повидать, да стали со двора пихать; я в подворотню шмыг – всю спину сшиб!" /Аф.313/. Здесь опущена основная причина того, что герою-рассказчику не удалось проникнуть во "двор" (царство, мир), где живут его герои (отказ от пищи), однако стремление и последующая неудача явно выражены. До сих пор все проанализированные факты не противоречат нашей теории о построении сюжета данных концовок в соответствии со сказочно-мифологическими мотивами. Однако концовки третьего типа содержат ещё множество фактов, требующих анализа.

4. Бегство. Мы подходим к рассмотрению целой череды фактов, образующих некоторый блок – один из важнейших элементов концовок волшебной сказки. Первая информация, которую необходимо рассмотреть – загадочные предметы, получаемые героем. Эти вещи рассказчик получает от присутствующих на пиру. При этом чаще всего опускается мотив изгнания. Примером могут служить такие концовки: "... дали мне синь кафтан, ворона летит да кричит: "Синь кафтан! Синь кафтан!" Я думаю: "Скинь кафтан!" – взял да и скинул. Дали мне колпак, стали в шею толкать. Дали мне красные башмачки, ворона летит да кричит: "Красные башмачки! Красные башмачки!" Я думаю: "Украл башмачки!" – взял да и бросил" /Аф.292/, "... дали мне колпак, да почали толкать; дали мне кафтан, я иду домой, а синичка летат и говорит: "Синь да хорош!" Я думал: "Скинь да положь!" Взял скинул, да и положил..." /Аф.430/ и т.п. Итак, герой получает некоторые вещи. Это напоминает о том, что охранитель границы (Яга), может стать дарителем. В том случае, когда по своей воле, посредством еды, мытья в бане, герой приобщается к миру мёртвых, охранник-даритель даёт ему волшебные предметы (аналог приобретаемым магическим способностям). Можно ли предположить в этом случае, что здесь мы имеем дело с другим вариантом развития сюжета, когда герой-рассказчик не изгоняется, а признаётся за своего и получает некоторые дары в мире мёртвых? Если это так, то два этих сюжета достаточно сильно наложились друг на друга. В приведённых выше примерах мы видим и отказ от пищи, и получение даров, и (в одном из случаев) элемент, присущий изгнанию ("почали толкать"). Почему происходит нарушение внутренней логики в этом виде концовок? Происходит ли оно вообще, или здесь действуют иные, ещё не понятые нами законы? Для того, чтобы ответить на эти вопрос, необходимо изучить подробнее интересующий нас мотив.

Обратившись к мировому фольклору, мы можем с уверенностью утверждать следующую вещь: в концовках третьего типа действительно существует два варианта пути героя-рассказчика. Первый вариант мы рассмотрели в предыдущем разделе: герой хочет проникнуть в мир мёртвых, он должен пройти испытание едой, но не выдерживает этого испытания и изгоняется. Но, что наиболее интересно, этот первый вариант характерен именно для восточнославянского материала! Другие этносы, народы практически не знают неудачливого героя, не преодолевшего испытания и вынужденного вернуться с полпути. Это характерная черта восточнославянских сказок, и тем более интересной представляется она; именно поэтому настоящий раздел базируется на русском материале. В сказках Европы, Персии, Абхазии, Дагестана, имеющих обширные концовки, картина выглядит по-иному: элементы неудачи, изгнания отсутствуют и путь героя- рассказчика имеет завершённую форму, приближенную к классической сказочной модели. Здесь нас интересует то, что совмещение вроде бы несовместимых элементов в концовках русских сказок как-то оказывается связанным с существованием "неудачного" и "удачного" вариантов пути героя.

В мировом фольклоре присутствует несколько мотивов приобретения магических вещей в мире мёртвых: 1- герой получает магический предмет и приносит его в мир живых – наиболее известный мотив, корни которого исследованы В.Я.Проппом, 2- герой получает магический предмет, но по дороге назад он каким-то образом лишается его – корни мотива уходят в мифы утраты бессмертия и 3- герой получает магический предмет и сам оставляет его по дороге (бросает назад), чтобы спастись от погони. Из брошенных предметов возникают горы, леса и т.п. – то есть здесь мы имеем дело с отражением мифа об устроении мира. Таким образом, мы видим, что существуют три варианта развития сюжета получения магических предметов в мире мёртвых. В самих русских сказках распространены первый и третий сюжеты. С чем могут соотноситься наши концовки? Проанализировав все факты, придём к несколько неожиданному выводу: в их основе лежит первый вариант – без утраты – в соответствии с которым находятся концовки "удачного" пути. К вопросу о происхождении и семантике варианта "неудачного пути" мы обратимся в конце работы, здесь же подчеркнём, что, по нашему мнению, утрата героем-рассказчиком получаемых предметов является следствием определённой трансформации варианта с "удачным" получением вещей, т.е. классического сказочного варианта. Магическое бегство не является здесь прототипом мотива сказочной погони. По нашему мнению, мы имеем дело не с вариантами защиты или похищения, но с искажённым вариантом сюжета обретения.

5. Получаемые предметы. Теперь настала пора обратиться к рассмотрению самих предметов, получаемых героем-рассказчиком и утрачиваемых им по пути. Эти предметы можно разделить на две группы. Первая – вещи, получаемые героем в том варианте концовок, когда мотив утраты связан с мотивом получения, которому предшествует и пир, и изгнание. Вторая группа – вещи, которые герой "теряет" в другом варианте концовок, когда мотив получения присутствует самостоятельно. В последнем случае он подвержен достаточно сильной трансформации. К первой группе, как видно из приводимых выше примеров, относятся преимущественно предметы одежды: башмаки, шлык, кафтан, колпак. Из признаков, характеризующих эти вещи, достаточно устойчивыми являются их цвета: красный и, особенно часто, синий. Если первый цвет можно трактовать в значении "красивый", либо же просто свести его применение к необходимости провести параллель "красный – краденный", то синий цвет может иметь большее значение. Синий употребляется в значении чёрного, этимология его может восходить и к понятию "сияющий, светящийся". В обоих случаях (и особенно во втором), связь этого цвета с миром мёртвых достаточно устойчива. В фольклоре вышедшее из иного мира зачастую оказывается не только золотым (=сияющим), чёрным или белым, но и синим. (См., напр., подобное употребление синего в скандинавском фольклоре) (11). На данном этапе это всё, что можно сказать о получаемых дарах.

Теперь обратимся к рассмотрению второй группы предметов. Они представлены в концовках иного плана, примеры которых мы приводили выше. Акцент здесь делается именно на утрате вещей; коме того, имеются две отличительных черты: 1 -- сам мотив получения вещей отсутствует, 2 -- описываемые вещи уже несколько иного рода, чем в первой группе. "Была и у меня клячонка, восковые плечонки, плеточка гороховая. Вижу: горит у мужика овин; клячонку я поставил, пошёл овин заливать. Покуда овин заливал, клячонка растаяла, плеточку вороны расклевали." /Аф.146/ – типичный пример таких концовок. Хотя память о происхождении вещей в этой концовке не сохранена (в отличие от первой группы, где сохранён мотив получения; утеря же следует за описанием пира и изгнания), в последней её части мы видим сохранившийся "след" от выпавших ранее мотивов изгнания и бегства: "...был у меня шлык (трансформация из "дали мне шлык" – Д.А.), под воротню шмыг, да колешко сшиб, и теперя больно. Тем и сказке конец!" /Аф.146/. Этот элемент свидетельствует о происхождении такого варианта концовок из той же, изначальной модели, где вещи получаются в царстве мёртвых (отсюда и плохо сохранившиеся мотивы изгнания и бегства с утерей вещей). Очень показателен и латышский пример. В нём герой-рассказчик приглашён на свадьбу. Он сам покупает и мастерит себе одежду, но, как ни странно, одежда эта сделана из различной еды (сапоги он скроил из блинов, купил двух сахарных коней и пряничную тележку...). По дороге от дождя, солнца и др. все предметы тают, размокают и, в результате, – исчезают. Герой остаётся ни с чем (12). Как расценивать подобные варианты концовок? Мы видим, что здесь мотив утраты представлен отдельно. Выше уже говорилось о том, что вариант "неудачного пути" построен с определённым нарушением логики. "Приставление" мотива даров было достаточно искусственным, что могло повлиять на его последующее отделение от мотивов еды, изгнания, бегства. Получение предметов осмысливается уже в этом мире ("дали мне" заменяется на "был у меня", либо же герой говорит о покупке вещей или их изготовлении). Соответственно, и путь с "пира" заменяется на путь "на пир" – предметы исчезают на пути не обратно, а туда. Зная изначальный вариант, можно получить объяснение тому, почему рассказчик повествует о некоторых странных вещах, которые исчезают у него так, что он остаётся "ни с чем". Свидетельствует об этом и сохранение элементов погони и само описание вещей. Это также, в большинстве своём, предметы одежды – шапка, кафтан, штаны и т.п. Однако на этот раз они оказываются изготовленными из различной еды. Это может получить объяснение через трансформацию мотива не преодолённого испытания едой, память о котором сохраняется в таком необычном виде в подобных концовках. Сам по себе, данный мотив в концовках подчёркивает хрупкость, ненадёжность материала – нефункциональность вещей ("клячонка, восковые плечонки", "гороховая плеточка" (13) и т.п.). Всё это иначе объясняет слушателям причину пропажи вещей: они не оставляются самим рассказчиком по "недоразумению", а исчезают из-за своей хрупкости, неприспособленности к действительности.

Таковы основные элементы, составляющие мотив получения героем-рассказчиком магических предметов. Общим для различных модификаций является одно: что бы ни происходило с нашим героем, он теряет все вещи, вынесенные им с границы царства мёртвых, куда он так не смог попасть. Объяснение этого парадокса, равно как и всей ситуации с потерями и неудачными попытками преодолеть границу, лежит в исследовании корней варианта "неудачного пути".

6. Вариант "неудачного пути". Подведём итог сказанному. Мы рассмотрели следующие элементы концовок третьего типа: 1 -- утверждение рассказчика о том, что он был там, где и описываемые им герои. С этого утверждения начинаются практически все концовки. Исследование дальнейших элементов локализовало то место, о котором говорит рассказчик, определив его как границу с царством мёртвых. 2 -- рассказ героя о том, что, попав туда, он должен был съесть некоторую пищу. 3 -- характеристика пищи как невкусной, практически несъедобной с последующей трансформацией в ту, которую невозможно съесть. 4 -- отказ героя от пищи (в случае с указанной трансформацией – невозможность съесть её). 5 -- следствие отказа – изгнание из того места, куда попадает герой; иногда изгнание описано с пропуском причины – отказа от пищи, в этом случае оно усиливается фактом невозможности пройти дальше. 6 -- стоящий несколько особняком мотив получения даров с последующей утерей их по пути назад. Всё это является элементами варианта "неудачного пути", представленного в первую очередь в концовках русских волшебных сказок. Вариант "неудачного пути" представляет собой путь героя, не прошедшего испытания едой мёртвых, изгнанного с границы, не пропущенного дальше в царство мёртвых. Описание этого пути построено на основе классического сказочно-мифологического мотива границы. В то же время, традиционно определяемая функция данных концовок как указание нереальности в дискурсном аспекте нами не отвергается – использование их с этой целью и создание дополнительных элементов, подчинённых исключительно данной цели действительно имеют место. Однако построение данного вида концовок, сохраняющее следы действенных сказочно-мифологических моделей, "зеркально" трансформированных по отношению к сказке, является, с нашей точки зрения, важнейшей, смыслоопределяющей их особенностью. Каков генезис варианта "неудачного пути", как можно определить время его возникновения, и чем обусловлено отмеченное нами нарушение внутренней логики с получением/утратой вещей, следующими за изгнанием, – вопросы, на которые мы постараемся ответить по рассмотрению варианта "удачного пути".

II. ВАРИАНТ "УДАЧНОГО ПУТИ"

Здесь мы приступаем к рассмотрению иного сюжета концовок волшебных сказок – варианту "удачного пути" и анализу составляющих его элементов.

Граница. Мотив испытание едой также присутствует в варианте "удачного пути", но здесь герой-рассказчик действует "правильно" (в соответствии со сказочной моделью). "Я сам у него в гостях был. Брагу пил, халвой закусил!" (14), "Я на их свадьбе гулял и до сих пор о том забыть не могу!" (15), – говорится в сказках Дагестана. "Устроили богатую свадьбу. И меня хорошо напоили, и посейчас живут в счастье и благополучии" (16) и т.п. Встречаются такие примеры и в русских сказках: "Я там недавно была, мёд-пиво пила, в молоке купался, полой утирался", "Я у них недавно была, мёд-пиво пила..." (17) и др. Однако испытание едой – отнюдь не единственный переходный элемент. Мотив границы в "удачном" варианте представлен достаточно широко. Происходит это потому, что герою необходимо перейти границу дважды. Часто именно мотив возвращения оказывается отмечен в концовке. Граница присутствует в концовках и латентно – через определённый контраст между царством мёртвых и миром живых.

Достаточно полно мотив границы выражается в персидских сказках. Один из характернейших примеров: "Мы вверх пошли – простоквашу нашли, а сказку нашей правдой сочли. Мы вниз вернулись, в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась" (18). Подобные концовки содержат достаточно большое информационное поле. Здесь содержатся три важнейших элемента: противопоставление 1 -- "молоко -- сыворотка (простокваша)", 2 -- "верх – низ", и 3 -- "быль – небыль".

А. "Молоко – сыворотка". При рассмотрении этого элемента мы сталкиваемся с весьма интересными мотивами – выпиванием героем молока и сыворотки, либо же купанием там. Рассмотрим сперва первый вариант, известный и русским сказкам ("я там недавно была, мёд-пиво пила, в молоке купался, полой утирался" (19), "я у них недавно была, мёд-пиво пила, в молоке купался, полой утирался" (20) и т.п.). Мотив купания в молоке известен в фольклоре, в молоке купаются и герой, и старый царь. Купание в молоке преображает героя. Исследовав этот мотив, В.Я. Пропп приходит к выводу, что он связан с прохождением героя через животное. Это заставляет взглянуть на данный сюжет совсем по-иному. "Мы, таким образом, вынуждены заключить, что трансфигурация, апофеоз героя – основа этого мотива, – пишет он, – мотив гибели старого царя присоединён к нему искусственно. Что прибывший в царство мёртвых переживает преображение – это известно, и отражение этого представления мы имеем и здесь" (21) – заканчивает он /курсив мой. – Д.А./. Мотив купания в молоке связан с представлением о преображении героя при входе в царство мёртвых. Жидкости обычно бывают, при этом, двух видов – молоко и вода (22), (молоко и сыворотка, простокваша в наших концовках). Этот элемент соотносится с преображением при переходе границы из мира живых в мир мёртвых и обратно.

"Наверх поспешили – сыворотки попили, вниз спустились – простокваши наелись, стала наша сказка былью" (23) – говорит рассказчик в персидской сказке. Этот мотив можно было бы отнести к трансформации того же купания в молоке (подобной трансформацией является, по-видимому, "нахождение" героем-рассказчиком молока и сыворотки на пути). Возможно, это действительно так, но здесь нельзя не выдвинуть предположение о связи двух выпиваемых (и антогонистических) жидкостей с мотивом "живой и мёртвой" ("сильной и слабой") воды. Обратимся к анализу этого мотива, произведённому В.Я.Проппом. "...Я предполагаю, что "живая и мёртвая вода" и "слабая и сильная вода" есть одно и то же <...> Мертвец, желающий попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется также только одной. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни, пользуется обоими видами воды" (24), – пишет Пропп /курсив мой. – Д.А./. Ситуации, в которых употребляются данные мотивы в концовках, также соотносятся с прохождением героя в царство мёртвых и возвращением в мир живых с последовательным использованием двух видов жидкостей, антагонистичных по определению (молоко/сыворотка, простокваша).

Б. "Верх – низ". Понятия "верха" и "низа" непосредственно связаны в концовках с оппозицией "молока" и "сыворотки", – соответственно, если проводить те же параллели, понятия "верха" и "низа" также непосредственно связаны с переходом из мира мёртвых в мир живых и обратно. Как известно, противопоставление верха и низа – один из важнейших мифологических элементов, соответствующий представлениям об устройстве мира. Бинарная система "верх – низ" разделяет и объединяет мир живых и иной мир. Первоначальна именно "двухчленная" картина мира, но она имеет способность "переворачиваться", т.е. одно понятие – "верх" или "низ" – может означать то царство мёртвых, то мир живых (25). Это может объяснить непостоянство понятий "верха и низа" в концовках – их значение действительно взаимо меняется. Так или иначе, понятия "верха" и "низа" непосредственно связаны с понятиями мира мёртвых и мира живых. Мы получаем следующую картину: герой отправляется в путь, купается в молоке или пьёт некоторую жидкость, в результате переходит черту между "верхом" и "низом", затем он возвращается, проделывая те же операции ["наверх поспешили – сыворотки попили, вниз спустились – простокваши наелись..." (26)]. Эта система явно соотносится с мотивом перехода границы царства мёртвых и мира живых.

В. "Быль – небыль". Последнее из выделенных противопоставлений – оппозиция "были/ небыли". Здесь мотив границы проявляется, пожалуй, наиболее сложно – через категорию реальности. То, что является реальным для мира мёртвых, заведомо нереально для мира живых; среди живых не действуют законы царства мёртвых. Рассказчик, как кажется, подчёркивает то, что, перейдя границу, он оказывается в иной реальности, где действуют иные законы. В соответствии с этим меняется отношение к рассказанному. Приведём наиболее показательные примеры из персидских сказок, содержащие все три мотива: "Мы наверх пошли – простоквашу нашли, а сказку нашу правдой сочли. Мы вниз вернулись – в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась" (28) /курсив мой. – Д.А./; "А мы низом пошли – простоквашу нашли, верхней тропкой побежали – сыворотку увидали, сказку нашу небылицей назвали. Наверх поспешили – сыворотки попили, вниз спустились – простокваши наелись, стала наша сказка былью"; "Как мы вверх пошли – простоквашу нашли, как мы вниз пошли – сыворотку нашли: сказка наша небылицей обернулась. Как мы вверх пошли – небылицу нашли, как вниз побежали – простоквашу отыскали: сказка наша былью оказалась" (29). Дифференцированное отношение к рассказанному по разные стороны пересекаемой героем черты проводится по линии быль/небыль. Соответственно, некоторым образом происходит заявление того, что сказка является былью по иную сторону границы. Интересен и такой вариант: "Эта сказка наша – быль, вверх пойдёшь – простоквашу найдёшь, вниз пойдёшь – простоквашу найдёшь, а в сказке нашей правду найдёшь" (30) /курсив мой. – Д.А./. В соответствии с этим, чтобы обнаружить правду в рассказанном необходимо пересечь границу миров, где действуют иные законы (ср. с отсылкой к мифу по линии быль/небыль в абхазской сказке: "рассказал я вам правдивую историю, похожую на выдумку. Коли спросите меня: правда это или ложь? – я отвечу: если предание правда, – это тоже правда" (31) /курсив мой. – Д.А./.

Наконец, очень широко представлен именно мотив перехода-возвращения. В концовке латышской сказки, относящийся к варианту "неудачного пути", солдаты выстреливают героя из пушки, куда он забрался, спасаясь от дождя. Последняя фраза типична для многих концовок: "вот я и прилетел в эту сторону, аккурат в нашу волость" (32). То же мы видим в концовке абхазской сказки: "Сейчас я пришёл оттуда и оказался среди вас" (33) /курсив мой – Д.А./. Подобных примеров огромное количество – рассказчик утверждает своё появление среди слушателей, в данной местности, государстве и т.п. как произошедшее после перемещения через границу, что может выражаться различнейшими способами (перелёт, переход моста и т.п.) и характерно для обоих вариантов концовок. Далее мы узнаём, что герой-рассказчик передаёт людям полученное им знание ("обо всём разузнал и вам рассказал" (34) и т.п.). Кроме того, рассказчик может отдельно сообщать, что сам является очевидцем рассказанного: "а кто эту сказку последний сказал, всё это своими глазами видал" (35), – говорится в одной из сказок братьев Гримм; "а при смерти их остался я, мудрец, а когда умру, всякой сказке конец" (36) и др. Таким образом, мотив перемещения во многих случаях оказывается связанным с утверждением достоверности рассказанного.

Здесь мы можем уловить некоторые намёки на получение знаний как цель преодоления границы героем-рассказчиком ("я недавно у них была, мёд-пиво пила, с ним говорила, да кой про что спросить забыла" (37) – сообщается в русской сказке; "был и я на этом пиру. Вместе с ними брагу пил. Обо всём разузнал и вам рассказал" (38) – говорит рассказчик Дагестана и т.п.). В одной из Дагестанских сказок встречаем очень любопытный пример: "Я на том пиру был, по-медвежьи плясал, а потом оставил народ петь и веселиться, а сам побежал к маленьким детям, чтобы рассказать им эту сказку" (39). Здесь проявляются два мотива: желание передать полученное знание и явно ритуальная "медвежья пляска".

Мы заканчиваем рассмотрение одного из ключевых мотивов концовок волшебных сказок – границы. Переход её – важнейший этап пути героя-рассказчика, и зачастую внимание в концовке акцентируется именно на нём. Обратный переход границы является отдельным мотивом, имеющим собственные пути выражения (40).

III ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Кратко рассмотрев наш материал, мы видим целый комплекс мифологических построений, заключающихся в структуре рассмотренной нами группы концовок. Нашей целью здесь было проиллюстрировать сам факт структурных построений, развивающихся по мифологическим моделям, присущим сказке. Вариант концовок "удачного пути" содержит повествование героя-рассказчика, строящееся в соответствии со сказочной моделью. Герой проходит испытание едой, купается в молоке или выпивает некую жидкость, в результате чего преодолевает границу, попадает в царство мёртвых. Здесь он может обретать магические знания (медвежьи пляски и т.п.), или же некие предметы (в сказке – аналог полученным способностям). После этого он возвращается в мир живых и передаёт людям полученные им знания – в первую очередь это те же сказки. Такова канва концовок варианта "удачного пути". Сам феномен построения финальной формулы по сказочно-мифологической модели представляется интересным фактом – наличие его как такового (как самодостаточного элемента) не отмечалось в исследованиях формул сказок; функции и генезис данного вида концовок – нерассмотренный вопрос. Мы видим своеобразный перенос сказочных моделей на финальную формулу, что получает различные виды выражения.

Иным видом концовок является вариант "неудачного пути". В то время как рассмотренные выше концовки можно охарактеризовать как копирующие – законы построения соответствуют сказочно-мифологическим моделям – построение концовок "неудачного пути" оказывается зеркальным, обратным по отношению к данному варианту.

Прежде всего мы видим, что развитие сюжета концовок "неудачного пути" происходит в соответствии и на основе тех же сказочно-мифологических моделей, которые лежат в основе варианта "удачного пути". Однако правила поведения героя оказываются нарушенными, что влечёт за собой нарушение всей системы – ситуация переворачивается "с ног на голову" с внесением насмешки, элементов шутовства; речь всегда ритмизованна и рифмована. Традиционное рассмотрение данных концовок определяет их функцию как утверждение нереальности рассказанного путём демонстрации нереальности описываемой ситуации (пира). Возникает, однако, иная гипотеза относительно семантики концовок "неудачного пути". На основании рассмотренного нами материала русских сказок становится виден элемент шутовства, становящийся определяющим императивом данных концовок. Насмешка обращена отнюдь не столько на саму ситуацию сколько на фигуру героя-рассказчика. Смех вызывается в первую очередь описанием героя – совершаемых им и над ним действий: "по усам текло, в рот не попало", "стали в шею толкать", "в подворотню шмыг – да колешко сшиб и теперя больно" /Аф.146/ и т.п. В описании самого себя у героя явно присутствует некоторое "прибеднение", ироничное самоуничижение. Как мы помним, герой варианта "неудачного пути" получает много вещей, но все теряет по пути, что происходит из-за его "глупости", "невезучести" и т.п. Этот элемент представляется важным также, как и идея нефункциональности получаемых предметов и нереальности описываемого – присутствие элементов шутовства не опровергает роль данного вида концовок как указывающих на нереальность рассказанного, но вносит иной аспект рассмотрения. Характерно-шутовская манера описания себя рассказчиком заставляет выдвинуть предположение о позднейшем происхождении концовок "неудачного пути", происхождении из концовок первого варианта, развивающихся по правильной сказочно-мифологической модели. В пользу такого предположения говорит уже тот, отмеченный в ходе исследования факт, что элементы концовок "неудачного пути" являются прямым переложением элементов классического сказочного варианта, лежащего в основе концовок "удачного пути", с утратой логической канвы (получение даров происходит после изгнания и не обосновывается уже ничем иным, кроме необходимости использовать данный элемент со знаком минуса, в "перевёрнутом состояни" – логика основывается не на последовательной канве рассказываемого, а на необходимости внесения элемента отрицания во все составляющие изначального варианта). В таком случае, мы можем иметь дело с переделыванием концовки "удачного пути" с ложащимся в основу императивом шутовства. Характерно здесь то, что концовки "неудачного пути" присущи в первую очередь славянскому материалу, наиболее распространены в русских сказках при наличие в последних (что важно) также и вариантов "удачного пути".

В комическом контексте рассказчик повествует об утрате всех полученных вещей, однако существуют и неисчезающие предметы, стоящие в рифмованной связке с каким-либо глаголом. Наиболее распространённым из них является колпак. Примеры типичны и многочисленны: "И я там был, вино-пиво пил, по губам-то текло, а в рот не попало; тут мне колпак давали да вон толкали; я упирался да вон убирался" /Аф.250/ /курсив мой. – Д.А./, "На той свадьбе и я был, вино пил, по усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да и ну толкать..." /Аф.234/ и т.п. (41). Такое широкое использование колпака в структуре концовок также заставляет задуматься о возможности влиянии средневекового культурного пласта. "Перевёртывание" реальности – основополагающий элемент шутовства; здесь происходит полная смена знаков в семиотической системе (42). Также характерно и специфическое самоуничижение, комическое прибеднение рассказчика. Данные элементы, характерные для концовок варианта "неудачного пути", полностью соответствуют традициям шутовства, и, в первую очередь, древнерусской смеховой культуре (43). Последовательное переделывание элементов концовок "удачного пути", развивающихся по сказочно-мифологической модели, действительно соответствует законам этой культурной среды. Если это так, то функция указания нереальности оказывается в определённом смысле второстепенной – не основополагающей, но сопутствующей. Средневековое происхождение концовок "неудачного пути" на основе изначально-копирующих, в соответствии с возникновением новой категории рассказчиков, вносящих элементы иной культурной среды, представляется на данном этапе одним из возможных вариантов. Таковы основные положения предлагаемой нами гипотезы.

Сокращения

Аф. – Афанасьев А.Н. Народные русские сказки: В 3 т. / Отв. редакторы Э.В.Померанцева,

К.В.Чистов. – М.: Наука, 1984.

Примечания

1 Приведённая выше классификация концовок с разделением их на два типа встречается в различных исследованиях. Очень характерную классификацию концовок встречаем у Н.М.Ведерниковой. Сюжетные концовки названы собственно "концовками", в то время как прибауточные – "концовками прибауточного характера". Их функции разграничены: за "концовками" признаётся связь с контекстом и некоторая информативность. "Зачины" (формулы, вводящие в повествование: "жил-был", "в некотором царстве, в некотором государстве" и т.п.) и "концовки" образуют "вступительные и заключительные формулы", являющиеся частью сказочного действия. "Концовки прибауточного характера" образуют рамки произведения в паре с "присказками". "Присказки" являются кратким шутливым "рассказом", часто строящимся по модели заговорных формул: "Было это дело на море, на океане; на острове Кидане стоит древо золотые макоуки, по этому древу ходит кот Баюн...". Этот "рассказ" содержит информацию, не имеющую отношения к непосредственному контексту сказки. По этому признаку "присказки" объединяются с "концовками прибауточного характера" и образуют "обрамляющие формулы". "Концовки прибауточного характера" в свою очередь делятся на несколько видов: их роль могут выполнять пословицы, скороговорки или рифмованные присловия; по содержанию они могут благодарить слушателей за внимание, намекать на награду, угощение и т.п. Ведерникова Н.М. Русская народная сказка. М.: Наука, 1975.

2 Ведерникова Н.М. Указ. соч. С. 63-64; та же трактовка у Б.А. Успенского – см.: Успенский Б.А. Поэтика композиции // Семиотика искусства. – М.: Школа, 1995. С. 182. В Энциклопедии мифов народов мира, в статье, посвящённой сказкам и мифам, выделенные нами концовки объединены с зачинами типа "жил-был" – т.е. с теми, которые в классификации Ведерниковой объединяются с сюжетными концовками, сами же сюжетные концовки (как и прибауточные) вообще не рассматриваются. Целью определяется то же указание нереальности описанного в сказке, см.: Мелетинский Е.М. Сказки и мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 Т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1991. Т.2. С. 443-444. Подробно структура концовок третьего типа рассматривается Н. Рошияну, однако определение их функции остаётся аналогичной, см.: Рошияну Н. Традиционные формулы сказки. М., 1974.

3 Мелетинский Е.М. Сказки и мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 Т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1991. Т. 2. С. 443-444.

4 Абхазские сказки / Под. ред. Р.Г. Петрозашвили. Сухуми: Алашара, 1965. С. 227.

5 Афанасьев: Указ. соч. С. 3, 81, 95, 103, 109, 123, 124, 126, 128, 129, 132, 134, 135, 141, 151, 157, 160, 162, 182, 184, 197, 202, 203, 210, 251, 270, 279, 284, 293, 294, 322, 331, 344, 379.

6 Латышские сказки. Рига: Издательство академии наук Латвийской ССР, 1957. С.416.

7 Пропп В.Я. Указ.соч. С. 69.

8 Пропп В.Я. Указ.соч. С. 67.

9 Подробнее об этом см.: Пропп В.Я. Волшебные дары // В кн. Исторические корни волшебной сказки. СПб., 1996.

10 Русские народные сказки / Рассказчица А.Н. Королькова / Сост. и отв. ред. Э.В. Померанцева. – М., Наука, 1969. С. 269.

11 Старшая Эдда; Речи Гримнира; О сыновьях конунга Храудунга; Сага о людях с песчаного берега – гл. XXXIV; Сага о Храфнкеле Годи Фрейра – гл. XVIII; Сага о Гисли – гл. XVI и др.; описание Хель в Младшей Эдде.

12 Латышские народные … С. 377.

14 Дагестанские народные сказки / Сост. Н Капиева. М., 1957. С.64.

15 Там же. С. 57.

16 Грузинские народные сказки / Отв. ред. А.И. Алиева. Т. 2. М.: Наука, 1988. С.140.

17 Русские народные… С. 117, 188, 152.

18 Персидские сказки. / Сост. М. Н. Османов. – М.: Наука, 1987. С. 188.

19 Русские народные… С. 188.

20 Там же. С. 152.

21 Пропп В.Я. Указ. соч. С. 341.

22 Там же. – С. 321.

23 Персидские сказки… С. 35.

24 Пропп В.Я. Указ. соч. С. 199.

25 Подробнее об этом см.: В.В.Иванов Верх и низ // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 Т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М.: Советская энциклопедия, 1991. Т. 1. С.233-234.

26 Персидские сказки… С. 35.

27 Персидские сказки… С. 188.

28 Там же. С. 35.

29 Там же. С. 16.

30 Там же. С. 167.

31 Абхазские сказки. Сухуми, 1935. С. 29.

32 Латышские народные… С. 377.

33 Абхазские сказки. Сухуми, 1935. С. 29.

34 Там же. С. 26.

35 Братья Гримм. Сказки / Пер. Г. Петникова. – Минск, 1983. – С. 95.

36 Успенский Б.А. Семиотика искусства. – М., 1995. – С. 182.

37 Русские народные… С. 117.

38 Дагестанские народные… С. 42.

39 Там же. С. 26.

40 Выведенная нами картина соответствует структуре концовок "удачного пути", определённой Н. Рошияну (причём сам исследователь не разделяет эти варианты концовок, но рассматривает их в совокупности). Четырьмя основополагающими элементами концовок данного типа автор называет: "1 -- присутствие на пиру рассказчика, 2 -- действия сказочника, 3 -- перемещение сказочника от места действия к слушателям, 4 -- цель перемещения – изложение сказки". При этом, однако, ко второму элементу Н. Рошияну относит мотивы еды, которую невозможно съесть – элемент иного варианта, и нереальные действия (вода, черпаемая решетом, яйца, переносимые вилами и т.п.) – элемент, уже целенаправленно служащий утверждению идеи нереальности (в большинстве случаев сохраняющий при этом, что характерно, связь с первым мотивом – еды, которую невозможно съесть!). Вариант "удачного пути" как таковой не получает объяснения в работе исследователя. – Рошияну Н. Указ. соч. – С. 55.

41 Присутствие колпака как неисчезающего дара см.: Аф. 137, 234, 250, 292, 430, 576.

42 См.: Смеховой мир древней Руси // Д.С. Лихачёв, А.М. Панченко, Н.В. Понырко. Смех в древней Руси. Л., 1984.

43 Там же.
Материал размещен на сайте при поддержке гранта №1015-1063 Фонда Форда.

Вопрос «С каких слов начинаются ?», он, скорее всего, назовет фразу «Жили-были…». Действительно, это наиболее частый зачин русских народных . Кто-нибудь обязательно еще вспомнит: «В некотором царстве, в некотором государстве…» или «В тридесятом царстве, в тридесятом государстве…» - и тоже будет прав.

Некоторые сказки начинаются с обычного слова «однажды». А в иных, как, например, в «Три царства – медное, серебряное и золотое» время описывается как будто конкретнее, но все же очень расплывчато, по-сказочному: «В то давнее время, когда мир наполнен был лешими, ведьмами да русалками, когда реки текли молочные, берега были кисельные, а по полям летали жареные куропатки…»

Русские народные бытовые сказки, больше похожие на анекдоты, обходятся без традиционных зачинов. Например, «У одного мужика была жена сварливая…» или «В одном селе жили два брата».

Подобные зачины можно встретить не только в русских народных сказках, но и в сказках других народов.

О чем же говорят все эти присказки? Все очень просто. Слушатель или читатель сразу вводится в действие, узнает, с кем, где и в какое время будут происходить сказочные события. И ждет продолжения. Важно и то, что эти фразы ритмично построены таким образом, чтобы создать определенную напевность.

Зачины авторских сказок

У А.С. Пушкина в «Сказке о золотом петушке» собраны воедино сразу два сказочных зачина:
«Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон».

Многие сказки начинаются отнюдь не с традиционных фраз. Например, первая строчка в сказке Андерсена «Огниво» такая: «Шел солдат по дороге: раз-два! раз-два!»

Или вот для примера зачины сказочных повестей Астрид Линдгрен: «В городе Стокгольме, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном доме живёт самая обыкновенная шведская семья по фамилии Свантесон». («Малыш и Карлсон») «В ту ночь, когда Рони должна была появиться на свет, грохотал гром». («Рони – дочь разбойника»)

Но и здесь можно проследить, что сказки начинаются либо с представления героя, либо с обозначения места действия, либо говорят о времени.

Очень редко можно встретить сказки, начало которых посвящено пространным описаниям. Обычно зачины достаточно динамичны.

Например, один из любимейших российских детских поэтов Корней Иванович Чуковский без предисловий, сразу, будто на бегу вводит читателя в гущу сказочных событий. «Одеяло убежало, улетела простыня, и подушка, как лягушка, ускакала от меня». («Мойдодыр») «Скачет сито по полям, а корыто по лугам». («Федорино горе»)

Хороший зачин в сказке важен. От него зависит настрой, с которым слушатель или читатель погрузится в повествование.

Концовки волшебных сказок: путь героя и путь рассказчика

В мировом фольклоре известны многие виды финальных формул волшебных сказок (см.: 6 ; 16 ; 19 ; 5 ; 7 ; 14 ; и др.). В их пестром ряду несколько особняком стоит определенный вид концовок: повествователь говорит в них о событиях, которые произошли с ним самим и были неким образом связаны с рассказанной сказкой. Один из вариантов такой формулы хорошо известен на русском материале: «И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Наряду с этим, встречаются и более пространные и оригинальные рассказы.

Концовки такого рода относятся к двум известным типам финальных (а также инициальных) формул. В рамках первого рассказчик указывает на достоверность сказочных событий (в концовках – подчеркивая, что сам являлся их свидетелем). В рамках второго он, напротив, указывает на заведомую нереальность рассказанного (в концовках – говорит о себе в шутливом контексте, используя различные «формулы невозможного»).

Несмотря на кардинальное отличие в интенции (указать на достоверность/ недостоверность рассказа), интересующие нас концовки выстроены по общей модели. Так как речь идет в них о некоем путешествии, перемещении героя-рассказчика, их можно условно разделить на варианты «удачного» и «неудачного пути». Структура подобных формул в обоих вариантах родственна сказочным и мифологическим моделям (Ср.: 12 . С. 443-444), и именно на этой особенности я хотел бы сфокусировать внимание в настоящей статье.

Для начала обратимся к более известным концовкам «неудачного пути».

1. ВАРИАНТ «НЕУДАЧНОГО ПУТИ»

1.1. «И я там был ». Традиционно первое утверждение рассказчика сводится к тому, что он присутствовал в сказочном локусе (чаще всего на пиру) и являлся очевидцем заключительных событий сказки. Об этом говорится прямо, или, реже, косвенно («я с того пира еле ноги домой принёс» (1 . С. 227) и т.п.). Фраза «я там был» самодостаточна и в концовках «удачного пути» может использоваться без каких-либо дополнений, однако в рассматриваемом варианте это лишь начало истории.

Одна из ключевых структурных моделей волшебной сказки – путешествие героя в «тридевятое царство» – загробный мир. Сюжетное построение, как правило, трёхчастно: 1- дорога в иной мир и переход границы из мира живых в мир мёртвых, 2- приключения в мире мёртвых и 3- дорога назад и обратный переход границы. Примечательно, что сообщаемое героем-рассказчиком о событиях, произошедших с ним на сказочном пиру, в обоих вариантах концовок строится по схожему образцу.

1.2. Несъедобное угощение . Попав на пир, герой-рассказчик приступает к трапезе: он хочет отведать мёда, ухи, капусты и т.п. Однако все его попытки съесть что-либо оказываются бесплодными: угощение несъедобно, либо попросту не попадает в рот. Модель «И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало» в разных модификациях широко распространена в славянских сказках (См., напр.: 3 . 3, 81, 95, 103, 109, 123, 124, 126, 128, 129, 132, 134, 135, 141, 151, 157, 160, 162, 182, 184, 197, 202, 203, 210, 251, 270, 279, 284, 293, 294, 322, 331, 344, 379, и др.) и присутствует в фольклоре других народов (См., напр.: 11 . С. 416). Впрочем, «мёд-пиво» (мёд-вино, мёд) отнюдь не единственное угощение, которое не съедает герой; встречаются и такие: «Я там был, вместе уху хлебал, по усу текло, в рот не попало» (3 . 81), «кутью большой ложкой хлебал, по бороде текло – в рот не попало!» (3 . 207), «подали белужины – остался не ужинавши» (3 . 124). Помимо этого, используются и более оригинальные варианты: «кому подносили ковшом, а мне решетом» (3 . 322); «звали меня к нему мёд-пиво пить, да я не пошёл: мёд, говорят, был горек, а пиво мутно. Отчего бы такая притча?» (3 . 151); «дали мне блин, который три года в кадушке гнил» (26 . С. 217; ср.: 31 . С. 103); «тут меня угощали: отняли лоханку от быка да налили молока; потом дали калача, в ту ж лоханку помоча. Я не пил, не ел...» (3 . 137); «дали чашку с дырой, да у меня рот кривой – мимо все бежало, в рот не попало» (27 . С. 32); «а рыба-та у них была шшука, я по блюду-ту сшупал, когти-те задрал, ничево не набрал – так голодный и ушол» (14 . С. 38) и т.д. Подобные варианты, несмотря на все разнообразие, подчеркивают одну идею: еда, предлагавшаяся на пиру, вызывала отвращение, либо была неприспособленна для поедания, в результате чего герой-рассказчик не взял ее в рот.

Мотив поедания пищи весьма важен в сказочном контексте – на границе иного мира герою необходимо отведать еду мёртвых, несмотря на то, что она антагонистична пище живых и весьма опасна для последних. «...Мы видим, что, перешагнув за порог сего мира, прежде всего нужно есть и пить», – писал В.Я. Пропп, – «Приобщившись к еде, предназначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсюда запрет прикасания к этой пище для живых» (17 . С. 69). Герой сказок сам просит еды мёртвых у охранника границы и съедает её, переходя, тем самым, в загробный мир. Затем он находит дорогу назад – часто обратный переход возможен благодаря обретенным магическим способностям в форме волшебных предметов или помощников (см.: 17 . С. 166-201). С героем-рассказчиком происходит иное: попав на пир, он не может притронуться к угощениям. В соответствии с логикой волшебной сказки, граница в этом случае не может быть преодолена. Посмотрим, соответствуют ли этой ситуации иные элементы концовок.

1.3. Изгнание . В том случае, когда рассказчик не ограничивается краткой формулой, но продолжает говорить о своих «приключениях», за отказом от пищи следуют избиение и изгнание героя: «На той свадьбе и я был, вино пил, по усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да и ну толкать; надели на меня кузов: "Ты, детинушка, не гузай, убирайся-ка поскорей со двора"» (3 . 234), «Я не пил, не ел, вздумал утираться, со мной стали драться; я надел колпак, стали в шею толкать!» (3 . 137), «И я там был, вино-пиво пил, по губам-то текло, а в рот не попало; тут мне колпак дали да вон толкали; я упирался, да вон убрался» (3 . 250) и т.п. Иногда идеи объединены в одной рифмованной фразе: «…Не стала пить, они начали меня бить . Я стала упираться, они начали драться. Скандальный был пир, на котором я была» (20 . С. 269. Здесь и далее курсив мой – Д.А. ).

Таким образом, герой-рассказчик оказывается быстро изгнан из сказочного локуса. Примечательно, что некоторые концовки говорят именно о несостоявшемся проникновении в сказочное пространство: «Захотелось мне тогда князя с княгиней повидать, да стали со двора пихать; я в подворотню шмыг – всю спину сшиб!» (3 . 313). Здесь нет идеи отказа от пищи, однако явно выражен мотив неудачи на пути к героям сказки.

1.4. Исчезающие дары и возвращение героя . Вслед за рассказом о злополучной трапезе во многих концовках «неудачного пути» речь идет об утрате предметов, полученных на пиру героем-рассказчиком. Примером могут служить такие концовки: «...дали мне синь кафтан, ворона летит да кричит: "Синь кафтан! Синь кафтан!" Я думаю: "Скинь кафтан!" – взял да и скинул. Дали мне колпак, стали в шею толкать. Дали мне красные башмачки, ворона летит да кричит: "Красные башмачки! Красные башмачки!" Я думаю: "Украл башмачки!" – взял да и бросил» (3 . 292), «...дали мне кафтан, я иду домой, а синичка летат и говорит: "Синь да хорош!" Я думал: "Скинь да положь!" Взял скинул, да и положил...» (3 . 430; ср.: 30 . С. 405; 31 . С. 103; 22 . С. 115, 169, 209, 228, 250, 257, 278; 14 . С. 40-41). Итак, герой-рассказчик получает некоторые вещи, подобно тому, как герой сказки, успешно преодолевший границу, может получать волшебные дары от ее охранителя. Однако, не съев пищи и будучи изгнанным, он теряет все полученное, терпит неудачу и возвращается ни с чем.

Само перемещение героя-рассказчика назад, в обыденный мир из сказочного пространства зачастую происходит комическим, нереальным способом. Если в концовках «удачного пути» герой возвращается пешком или приезжает на коне, то в этом варианте его выстреливают из пушки, он приплывает на весле, приезжает на курице, соломинке и т.п. (См., напр.: 11 . С. 377; 23 . С. 273; 24 . С. 55; 19 . С. 58-61). Дорога назад, в обыденный мир, происходит явно абсурдным способом («взяли меня за нос и бросили за мос; я катился да катился, да здесь и очутился»: 14 . С. 39). «Формулы невозможного» пародийно подчеркивают здесь нереальность описанных событий.

В разных модификациях, вариант «неудачного пути» известен рассказчикам многих народов (См., напр.: 19 . С. 61-70; 2 . С. 98; 33 . С. 195-196). Подобные концовки сохраняют следы сказочно-мифологических моделей, зеркально трансформированных по отношению к пути героя сказки (и родственных пути героя-антагониста).

2. ВАРИАНТ «УДАЧНОГО ПУТИ»

В отличие от рассмотренных финальных формул, вариант «удачного пути» выстроен по классическому сценарию волшебной сказки. Здесь присутствует мотив испытания едой, но герой-рассказчик не нарушает правила: «Я сам у него в гостях был. Брагу пил, халвой закусил!» (9 . С. 64, ср.: С. 57), «Устроили богатую свадьбу. И меня хорошо напоили, и посейчас живут в счастье и благополучии» (8 . С. 140), «Я там недавно была, мёд-пиво пила, в молоке купался, полой утирался» и т.п. (20 . С. 117. Ср.: С. 152, 188; 3 . 283). После этого речь идет уже не об изгнании и бегстве, но о переходе границы и успешном возвращении назад: этот мотив бывает представлен многими элементами, в том числе и латентно – через определённый контраст между описанными локусами.

Яркую картину такого рода обнаруживаем в персидских сказках. Приведу один из вариантов, вытроенных по общей модели: «Мы вверх пошли – простоквашу нашли, а сказку нашей правдой сочли. Мы вниз вернулись, в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась» (15 . С. 188). В данном случае перед нами три противопоставления: 1- простокваша – сыворотка, 2- верх – низ, и 3- быль – небыль.

2.1. Простокваша – сыворотка . В разных вариациях концовок «удачного пути» герой-рассказчик может выпивать определенный напиток, либо же купаться в нем. Купание в двух жидкостях – известный сказочный сюжет: в молоке и воде, с разными последствиями, купаются как герой, так и герой-антагонист (старый царь). В.Я. Пропп подчеркивал, что этот мотив связан с преображением человека на пути в иной мир и назад (17 . С. 321, 341). Как и в сказке, в финальных формулах чаще всего упоминаются две жидкости: сыворотка (пахтанье) и простокваша, что соответствует двойному прохождению границы.

Вариант концовок, где говорится о выпивании жидкостей («Наверх поспешили – сыворотки попили, вниз спустились – простокваши наелись»: 15 . С. 35) в свою очередь отсылает к сказочному мотиву «живой и мёртвой» («сильной и слабой») воды. Эти напитки также используются для перехода между мирами: «мертвец, желающий попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется также только одной. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни, пользуется обоими видами воды» (17 . С. 199). Аналогичным образом переход границы героем-рассказчиком сопровождается выпиванием двух разных жидкостей.

2.2. Верх – низ . Понятия «верха» и «низа» дополняют в рассматриваемых концовках оппозицию «простокваши» и «сыворотки»; в сказочном контексте они, в свою очередь, непосредственно связаны с противопоставлением земного и потустороннего мира. В соответствии с одной из базовых мифологических моделей, иной мир удален от земного по вертикали – вверх и/или вниз. В концовках употребление этих понятий неустойчиво – «верх» и «низ» могут упоминаться рассказчиком как на пути туда , так и обратно . Подобная нестабильность в свою очередь характерна для мифологии и фольклора: система имеет способность «переворачиваться», т.е. понятия «верха» или «низа» оба могут означать как царство мёртвых, так и мир живых (См.: 10 . С. 233-234).

2.3. Быль – небыль . Третье противопоставление, «быль – небыль», – весьма примечательный мотив, который вводит в рассказ категорию реальности , или отношения к реальности . В персидских сказках такие примеры встречаются нередко: «Мы наверх пошли – простоквашу нашли, а сказку нашу правдой сочли. Мы вниз вернулись – в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась», «А мы низом пошли – простоквашу нашли, верхней тропкой побежали – сыворотку увидали, сказку нашу небылицей назвали. Наверх поспешили – сыворотки попили, вниз спустились – простокваши наелись, стала наша сказка былью» (15 . С. 188, 35, 16; 29 . С. 107), и т.п. Как видно, отношение к сказке меняется по разные стороны пересекаемой героем черты: переход границы приводит его в пространство, где сказка оказывается правдой (былью), обратный переход приводит в мир, где сказка является небылицей. Интересен и такой вариант: «Эта сказка наша – быль, вверх пойдёшь – простоквашу найдёшь, вниз пойдёшь – простоквашу найдёшь, а в сказке нашей правду найдёшь» (15 . С. 167). Чтобы обнаружить правду в рассказанном, необходимо, таким образом, пересечь границу – сказка признается истиной, принадлежащей иному пространству: то, что нереально в земном мире, реально в потустороннем, и наоборот. Именно так выстраиваются отношения между миром живых и мертвых в фольклоре; мир мертвых – «перевернутый» мир живых, законы и реалии этих локусов находятся в зеркальной оппозиции друг к другу.

2.4. Возвращение и передача знания . Мотив возвращения представлен в концовках «удачного пути» в самых разных модификациях. Традиционно рассказчик утверждает, что появился среди слушателей, в данной местности, государстве и т.п., непосредственно из сказочного локуса: «Сейчас я пришёл оттуда и оказался среди вас» (1. С. 29); «Они и сейчас там, а я к вам пришел» (32 . С. 459. Ср.: С. 84, 101, 235, 243), и т.п. Этот мотив часто связан с иной мыслью: в результате перемещения герой-рассказчик передаёт людям полученное им знание («был и я на этом пиру. Вместе с ними брагу пил. Обо всём разузнал и вам рассказал» (1. С. 26); «я недавно у них была, мёд-пиво пила, с ним говорила, да кой про что спросить забыла» и т.п. (20 . С. 117. Ср., нап.: 14 . С. 38; 28 . С. 67; 9 С. 26, 42; 21 . С. 89). Зачастую рассказчик подчеркивает, что сам являлся очевидцем изложенных событий: «а кто эту сказку последний сказал, всё это своими глазами видал» (4. С. 95); «а при смерти их остался я, мудрец; а когда умру, всяку рассказу конец» (35 . С. 182) и др. Этим в свою очередь подтверждается достоверность сказочных событий – побывав в ином мире, рассказчик получает знания, которые успешно передает слушателям.

* * *

Как видим, оба варианта рассмотренных концовок выстроены по сказочно-мифологической модели. В концовках «удачного пути» герой-рассказчик проходит испытание едой – ест на пиру, выпивает некую жидкость или купается в ней, в результате чего преодолевает границу, успешно находится в сказочном локусе. Обретя некие знания, он возвращается назад, иногда проделывая аналогичные операции, и передает знание людям. Вариант «неудачного пути» близок к этой модели, однако путь героя выстроен в обратном (зеркальном) соответствии по отношению к первому варианту. Правила поведения сказочного героя оказываются нарушенными, что влечёт за собой нарушение всей системы – ситуация переворачивается «с ног на голову» с внесением насмешки, шутливого контекста. Комизм обращен на фигуру героя-рассказчика, совершающего неудачные действия (не мог съесть еду, был выгнан, утратил дары). Интересно, что в некоторых вариантах таких концовок упоминается шутовской (скомороший) атрибут – колпак: «…тут мне колпак давали да вон толкали» (3. 250), «…надели на меня колпак да и ну толкать» (3. 234) и т.п.; в отличие от иных предметов он не исчезает по пути назад (3. 137, 234, 250, 292, 430, 576).

Элементы комизма, присущие варианту «неудачного пути», свидетельствуют в пользу его позднейшего происхождения наряду с иными шутливыми финальными формулами. Общая цель таких концовок – смехом вернуть слушателей в пространство обыденного, указать на нереальность описанных событий (См.: 36 . S. 324-326; 19 . С. 56-70; 5 . С. 63-64; 35 . С. 182; 13 . С. 12-14). В то же время основой для создания этого варианта послужили, как представляется, концовки «удачного пути»: с изменением статуса сказки, рассказчики трансформировали более архаичные финальные формулы («свидетельства правдивости») в шутливые модели («свидетельства недостоверности») . Репертуар сказочников включал теперь оба варианта (как сосуществуют в пост-архаических культурах и разные отношения к сказке), а в некоторых случаях элементы, присущие этим моделям, могли накладываться друг на друга: «…мед пила, по губам текло , во рту сладко было » (34 . С. 56), «…вкусно было, только теперь все уплыло »; и т.п. . Таким образом, рудиментарная структура классической волшебной сказки оказалась заложена в обоих – отличных по выполняемой функции – вариантах концовок.

Сокращения:

1 – Абхазские сказки / Под. ред. Р.Г. Петрозашвили. Сухуми, 1965.

2 – Алиева М.М. Уйгурская сказка. Алма-Ата, 1975.

3 – Афанасьев А.Н. Народные русские сказки: В 3 т. / Отв. редакторы Э.В.Померанцева, К.В.Чистов. М., 1984.

4 – Братья Гримм. Сказки / Пер. Г. Петникова. Минск, 1983.

5 – Ведерникова Н.М. Русская народная сказка. М., 1975.

6 – Волков Р.М. Сказка: Разыскания по сюжетосложению народной сказки. Т. 1. Одесса, 1924.

7 – Герасимова Н.М. Формулы русской волшебной сказки (К проблеме стереотипности и вариативности традиционной культуры) // Советская этнография. № 5. 1978.

8 – Грузинские народные сказки / Отв. ред. А.И. Алиева. Т. 2. М., 1988.

9 – Дагестанские народные сказки / Сост. Н. Капиева. М., 1957.

10 – Иванов В.В. Верх и низ // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1991. Т. 1.

11 – Латышские сказки. Рига, 1957.

12 – Мелетинский Е.М. Сказки и мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М., 1991. Т. 2.

13 – Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новак Е.С., Сегал Д.М . Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки. М., 2001.

14 – Новиков Н.В. К художественной специфике восточнославянской волшебной сказки (начальные и заключительные формулы) // Отражение межэтнических процессов в устной прозе. М., 1979.

15 – Персидские сказки / Сост. М. Н. Османов. М., 1987.

16 – Померанцева Э.В. Русская народная сказка. М., 1963.

17 – Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1996.

18 – Разумова А.И. Стилистическая образность русской волшебной сказки. Петрозаводск, 1991.

19 – Рошияну Н. Традиционные формулы сказки. М., 1974.

20 – Русские народные сказки / Рассказчица А.Н. Королькова / Сост. и отв. ред. Э.В. Померанцева. М., 1969.

21 – Сказки адыгских народов / Сост., вступ. статья, примеч. А.И. Алиевой. М., 1978.

22 – Сказки Белозерского края / Записали Б.М. и Ю.М. Соколовы. Архангельск, 1981.

23 – Сказки Верховины. Закарпатские украинские народные сказки. Ужгород, 1959.

24 – Сказки зеленых гор, рассказанные М.М. Галицей. Ужгород, 1966.

25 – Сказки земли Рязанской / Подг. текста, вступ. статья, примеч. и комм. В.К. Соколовой. Рязань, 1970.

26 – Сказки Ф.П. Господарева / Зап., вступ. статья, примеч. Н.В. Новикова. Петрозаводск, 1941.

27 – Сказки и предания северного края / Зап., вст. статья и комм. И.В. Карнауховой. М.-Л., 1934.

28 – Сказки и предания чуваш. Чебоксары, 1963.

29 – Сказки Исфахана / Пер. с персидского Э. Джалиашвили. М., 1968.

30 – Сказки М.М. Коргулина / Зап., вступ. статья и комм. А.Н. Нечаева. В 2 кн. Кн. 1. Петрозаводск, 1939.

31 – Сказки М.М. Коргулина / Зап., вступ. статья и комм. А.Н. Нечаева. В 2 кн. Кн. 2. Петрозаводск, 1939.

32 – Сказки народов Памира / Сост., пер. и коммент. А.Л. Грюнберга и И.М. Стеблин-Каменского. М., 1976.

33 – Сулейманов А.М. Башкирские народные бытовые сказки: Сюжетный репертуар и поэтика. М., 1994.

34 – Тумилевич Ф.В. Сказки и предания казаков-некрасовцев. Ростов-н-Д., 1961.

35 – Успенский Б.А. Поэтика композиции // Семиотика искусства. М., 1995.

36 – Pop M. Die Funktion der Anfangs- und SchluЯformeln im rumдnischen Mдrchen // Volksьberlieferung. Gцttingen, 1968.­­

Отдельные элементы концовок «неудачного пути» можно проследить в шутливых финальных формулах, где не говорится о пире, но упоминаются путь на свадьбу, исчезающие предметы, бегство, а также присутствует мотив еды. См., напр.: 3 . С. 146; 11 . С. 377.

Примечательно, что роль профессиональных рассказчиков в средневековой Руси выполняли скоморохи; с этим в свою очередь связывают разнообразие шутливых концовок в репертуаре восточно-славянских сказочников. См.: 19 . С. 74; 33 . С. 202.

25 . С. 82; ср.: С. 43. Ср. также варианты, в которых «удачный» пир сочетается с утратой даров: 21 . С. 207; и др.

Невероятные факты

Возможно, многие будут весьма удивлены, узнав, что некоторые диснеевские мультфильмы, пользующиеся столь огромной популярностью среди детей уже нескольких поколений, на самом деле, изначально основаны отнюдь не на добрых и позитивных историях.

Это может шокировать, однако основой этих самых историй являлись насилие, убийства, каннибализм и другие холодящие кровь события.

Оригинальные версии сказок

Принято считать, что Дисней, изменив оригинальные версии сказок, сделал их добрыми и приятными, а значит более доступными для широкой публики. Однако есть и те, кто обвиняет Диснея в незаслуженном искажении оригинальных историй.

Некоторые, самые первые варианты сказок, нам стали известны благодаря интернету и обсуждениям на различных форумах. Однако, есть немало диснеевских историй, которые на самом выглядят по-другому, а мы даже и не догадываемся о “подмене” сюжета.

Ниже перечислены примеры менее известных версий популярных мультфильмов, на которых выросло не одно поколение маленьких зрителей.

Пиноккио Дисней

1. Пиноккио: трупы и убийство

Оригинальная версия: Пиноккио становится убийцей, а в конце погибает сам

В самое первой версии сказки Пиноккио был наказан смертью за своё непослушание. Деревянный мальчик безжалостен по отношению к старому Джепетто и постоянно его дразнит. Старик начинает преследовать Пиноккио и попадает в тюрьму за то, что якобы, обижал мальчика.

Пиноккио возвращается домой, где встречает столетнего сверчка, который говорит ему, что непослушные дети превращаются в ослов. Однако, деревянный мальчик, не желая слушать мудрые советы, в порыве злости кидает в сверчка молот и убивает его.

Пиноккио заканчивает свою жизнь тем, что сгорает в огне. Перед смертью он видит ту самую фею, которая в версии Диснея его спасает. Деревянный мальчик задыхается от дыма. Свидетелями его предсмертных страданий становятся кошка с изувеченной лапой, которую ранее отгрыз Пиноккио, и лиса. Оба животных были повешены злым деревянным мальчишкой.

Редакторам такая концовка показалась слишком злой и грустной. Поэтому решено было изменить вторую часть и добавить другую концовку, чтобы сделать историю более позитивной и доброй.

Благодаря стараниям Уолта Диснея, после многочисленных злоключений, которые Пиноккио пережил из-за своего же непослушания и упрямства, он возвращается к старику-отцу и становится хорошим мальчиком.

История Алладин

2. Расчленение в "Алладине"

В оригинальной версии: Кассим был изувечен и зверски убит

Для тех, кто не знает, Кассим - это отец, которого Алладин потерял в раннем детстве. Этот герой появляется в третьей части фильма. Кассим является предводителем банды “Сорок разбойников”. Наверняка, про эту шайку слышал каждый.

Истории "Алладин" и "Али-Баба и сорок разбойников" начинают тесно переплетаться. Чтобы пойти на свадьбу своего сына и принцессы Жасмин, Кассиму пришлось на время оставить злодейский промысел.

В первоначальной версии Али-Баба узнаёт, какие слова нужно произнести, чтобы попасть в пещеру, где сорок разбойников хранят свои сокровища. Затем он рассказывает о золоте своему брату Кассиму, также поведав ему волшебные слова, благодаря которым он всё же попадает в сокровищницу.

Однако, от жадного волнения, которое охватило его при виде столь несметного богатства, Кассим забывает волшебные заклинания и не может покинуть пещеру. В этот момент возвращаются разбойники. Увидев нежданного гостя, они хладнокровно убивают его.

Затем тело Кассима было разрезано на части. Расчлененные конечности разбойники оставили у входа в пещеру, как предупреждение другим, кто захочет войти в сокровищницу.

В финале сказки после многочисленных сцен убийств в живых остается одна лишь рабыня.

Золушка: оригинальная версия

3. Золушка-убийца

В оригинальной версии: Золушка убивает злую мачеху

Пожалуй, каждому из нас знакомы две версии сказки о бедной девочке, которую обижала злая мачеха. "Золушка" от Шарля Перро и братьев Гримм основаны на сюжете сказки Джамбаттиста Базиле (Giambattista Basile).

В версии Базиле присутствует ещё один персонаж - гувернантка, которая по началу очень благосклонна к Золушке. Девушка плачется ей на свою горькую судьбу и жалуется на злую мачеху. Гувернантка советует ей убить ту, которая делает жизнь Золушки невыносимой.

Одним ударом крышкой сундука в область шеи девушка лишает жизни свою истязательницу. Гувернантка выходит замуж за отца Золушки. Однако её жизнь становится ещё печальнее и тяжелее, чем прежде.

Как оказалось, у новой мачехи есть семь дочерей, которых она прятала. Когда они были представлены отцу Золушки, он забывает о родной дочери. Теперь Золушка обречена на тяжкий круглосуточный труд. Её заставляют выполнять самую черную работу по дому.

Заключительная часть истории очень схожа с традиционной сказкой. Дисней не стал менять концовку истории, так как в любой версии у сказки про Золушку - счастливый финал. Бедная девушка после перенесенных испытаний выходит замуж за прекрасного принца.

И у Шарля Перро, и у братьев Гримм, и у Базиле простая служанка становится принцессой. Дисней, являющийся приверженцем "хэппи энда", не стал менять заключительную часть истории, а лишь добавил в неё позитива и радостных лиц.

Так что, история про бедную девушку, в которую влюбляется принц, не всегда была такой уж безобидной и чистой, какой нам преподносит Дисней.

Спящая красавица - оригинал

4. Спящая красавица находится среди покойников

В оригинальной версии: спящая красавица покоится среди разлагающихся трупов

Все помнят, как в знаменитой сказке колдунья прокляла девушку. В пятнадцать лет красавица должна была погибнуть от укола веретеном. Однако, другая колдунья смягчила проклятие, пообещав, что это будет не смерть, а сон длиною в сто лет.

Кусты шиповника, густо разросшиеся вокруг замка, стали колючей ловушкой для сотен молодых людей, которые в надежде на то, чтобы увидеть спящую принцессу, пытались пройти эти тернии. Все они погибли, запутавшись в зарослях. Умирали они страшной и мучительной смертью.

Спустя ровно сто лет, как и предсказала вторая колдунья, проклятие спало. Обильная растительность, ставшая могилой для множества молодых парней, превратилась в чудесные цветы.

Принц, проезжающий мимо на лошади, видит Красавицу. Своим поцелуем он возвращает её к жизни. Именно такую счастливую развязку экранизировал Дисней.

Первоначальная версия этой истории исходила всё от того же Джамбаттиста Базиле. И его сценарий сказки был куда менее чистый и радостный.

В его версии король насилует спящую Красавицу. Во сне девушка беременеет и рожает двойняшек. Затем она просыпается, но её жизнь омрачена кознями злой королевы, которая, всё же в итоге сгорает в огне, предназначенном для Красавицы.

Несмотря на то, что финал сказки также счастливый, сложно не признать, что весь сюжет истории наполнен отвратительными сценами насилия и убийств.

Сказка Андерсена Русалочка

5. Кровожадная Русалочка

Дисней снял мультик "Русалочка", взяв за основу сюжет сказки Ганса Христиана Андерсена (Hans Christian Andersen). В этой истории ради принца юная Русалочка идёт на огромные жертвы: ей отрезают язык, а её ноги истекают кровью.

Русалочка терпит невыносимые боли ради того, чтобы остаться с любимым. Однако принц женится на другой. Не в силах убить того, кого она любит больше себя и своей семьи, Русалочка кончает жизнь самоубийством, превратившись в морскую пену.

Однако сам Андерсен придумал свою сказку на базе другой истории, написанной Фридрихом де ла Мотт Фуке (Friedrich de la Motte Fouque). Его версия "Ундина" более жестокая и печальная.

Получив человеческую душу, Ундина выходит замуж за рыцаря. Однако, многочисленные родственники русалки строят козни, мешая тем самым её счастью с мужем. Ко всему прочему, рыцарь влюбляется в Бертиду, которая поселяется у них в замке.

Чтобы спасти возлюбленного и его новую пассию от гнева своего дяди, злого водяного, Ундина кончает жизнь самоубийством, бросившись в реку. Рыцарь женится на Бертиде. Однако Ундина возвращается в образе русалки и убивает неверного мужа.

Возле могилы рыцаря неожиданно появляется ручеёк, который является своего рода символом того, что русалка и её возлюбленный даже на том свете вместе, а их любовь сильнее жизни и смерти.

Сказка Белоснежка и семь громов

6. Пытки несчастной Белоснежки

В оригинальной версии: Белоснежка подвергалась пыткам и стала рабыней

В истории, описанной братьями Гримм, королева покушалась на жизнь Белоснежки трижды: сначала она пыталась задушить девушку, затянув корсет так сильно, что лишила её возможности дышать.

Затем она причесывает волосы девушки ядовитым гребнем. Когда же и этот способ не принёс желаемого результата, злая королева решается отравить падчерицу яблоком, надкусив которое она умирает.

Гномы кладут Белоснежку в стеклянный гроб. Проходивший мимо принц, увидев прекрасную покойницу, решает забрать гроб домой. От сильного толчка кусок отравленного яблока выпадает из горла Белоснежки, и она оживает.

На свадьбе падчерицы и прекрасного принца злая королева танцует в туфлях из раскаленного железа, затем умирает от ожогов ног.

Возможно многих удивит тот факт, что братья Гримм позаимствовали идею сказки всё у того же Базиле, версия которого отличалась особой кровожадностью и многочисленными сценами насилия.

По сюжету Базиле, девочка умирает в возрасте семи лет. Её тело помещают в семь стеклянных гробов. Ключ от гроба хранится у дяди покойницы, так как мать девочки умирает от горя. Во сне девочка продолжает расти и к определенному возрасту становится настоящей красавицей.

Жена дяди находит гроб с покойницей. Она тянет её за волосы, ядовитый гребень выпадает, и девушка оживает. Подозревая бедняжку в том, что она является любовницей её мужа, женщина начинает плохо относиться к ней.

Белоснежке отрезают волосы, избивают её до полусмерти и делают её рабыней. Бедняжка ежедневно подвергается унижениям и побоям. От этого у неё появляются черные круги под глазами, а изо рта идёт кровь.

Девушка решает свести счеты с жизнью, но перед этим рассказывает о своей нелегкой судьбе кукле. Дядя Белоснежки, подслушав её исповедь, всё понимает. Он разводится со своей женой, лечит искалеченную племянницу, затем выдаёт её замуж за богатого и хорошего человека.

История Геракла

7. Самосожжение Геракла

В оригинальной версии: Геракл сжигает сам себя

Зевс, верховный бог, насилует Алкмену, жену Амфитриона, который также вступает с ней в интимную связь в ту же ночь. В итоге, Алкмена беременна двумя младенцами от разных отцов. От Зевса рождается сын Геракл.

Мальчик вырастает, становится великим и доблестным воином и женится на прекрасной Мегаре. Находясь в состоянии безумия, которое на него наслала Гера, Геракл убивает своих детей.

В финале истории его четвертая жена вешается, после того, как увидела, что Геракл срывает с себя одежду вместе с кожей. Он же пытается себя сжечь заживо. Однако в погребальном костре сгорает только его плоть. Бессмертная часть его существа возвращается на Олимп, где он долго и счастливо живет с Герой.

8. Лис и смерть охотничьего пса

В оригинальной версии: оба животных умирают жуткой смертью

У Коппера и Чифа, отважного охотничьего пса, непростые отношения. Коппер ненавидит Чифа и ревнует его к своему хозяину. Очевидно, что хозяин выделяет из всех своих псов именно Чифа. Это неудивительно: ведь как-то Чиф спас его от нападения медведя, в то время как Коппер, испугавшись огромного зверя, просто спрятался.

Тод - это лис, который вечно дразнил хозяйских собак, доводя их до безумия. Однажды после очередной провокации со стороны Тода Чиф срывается с цепи. В погоне за дерзким лисом Чиф попадает под поезд и погибает.

Горюя, хозяин клянётся отомстить лису. Он тренирует Коппера, чтобы тот игнорировал всех лисиц, кроме Тода.

Между тем, Тод и старая Лисица творят беспорядки в лесу. Однако Коппер и хозяин, наткнувшись на логово лисиц, отравили газом находящихся внутри маленьких лисят. Хозяин беспощадно убивает одного за другим детенышей Тода.

Самому же Тоду всегда удаётся уйти от смерти. Но Коппер находит Тода и убивает. Сам пёс сильно истощен и тоже едва не отдаёт Богу душу. Однако хозяин выхаживает своего пса. Некоторое время оба почти счастливы.

К сожалению, хозяин начинает пить и попадает в дом престарелых. В отчаянии он берёт ружьё и убивает своего верного пса. Коппер погиб от рук собственного хозяина. Вот такая совсем невеселая концовка у оригинальной истории про Лиса и верного пса.

Мультик Горбун

9. Смерть и страдания в "Горбуне"

В оригинальной версии: и Эсмиральду, и Квазимодо подвергают жесточайшим пыткам, затем они оба умирают

Версия Гюго, бесспорно, более трагичная. Влюбленный Фролло наносит стращную рану красавцу Фебу, во время свидания того с Эсмеральдой. Затем Квазимодо сбрасывает Фролло с крыши Нотр-Дама. Дисней смягчил финал истории. В классической истории красавица-цыганка была вздёрнута на виселице.

В финале истории несчастный горбун идёт в склеп, где покоятся трупы казненных преступников. Найдя среди гниющих тел свою любимую, Квазимодо обнимает её труп. А спустя некоторое время вошедшие в склеп люди видят два скелета, которые сплелись в крепких объятиях.

10. Покахонтас изнасиловали и убили

В оригинальной версии: Покахонтас была похищена, изнасилована и убита

Фильм Диснея о красивой индейской девушке Покахонтас был основан на записях английских путешественников. История охватывает период ранней колонизации. Действия происходят в колонии Вирджиния.

Когда Покахонтас была совсем юной, она была похищена англичанами с целью получения выкупа. Девушку изнасиловали, а мужа её убили. Затем её крестили и дали новое имя Ребекка.

Чтобы скрыть беременность, наступившую после изнасилования, Покахонтас выдают замуж за Джона Рольфа (John Rolf). Вместе со своей новой семьёй дикарка отбывает в Англию, где привычные вещи для неё становятся диковинкой.

Спустя два года Рольфы решили вернуться в Вирджинию. Накануне отъезда Покахонтос становится плохо, её сильно рвёт. Мучаясь в ужасных конвульсиях, девушка умирает. Предположительно, Покахонтас умерла от туберкулеза или пневмонии. Ей было всего 22 года.

Однако, по другой версии, Покахонтас стали известны планы английского правительства об уничтожении коренных индейских племен. Англичане намеревались отнять земли у народа Пакахонтас.

Боясь, что Покахонтас может раскрыть политические стратегии относительно индейцев, англичане спланировали её отравление. Покахонтас должна была погибнуть, прежде чем вернуться на родину и рассказать о том, что ей известно.

В мировом фольклоре известны многие виды финальных формул волшебных сказок, см. . В их ряду особняком стоят концовки, где повествователь говорит о событиях, которые произошли с ним самим и были связаны с рассказанной сказкой. Один из вариантов такой формулы хорошо известен на русском материале: «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Наряду с этим встречаются и более пространные и оригинальные рассказы.

Концовки такого рода относятся к; двум известным типам финальных (а также инициальных) формул. В рамках первого рассказчик указывает на достоверность сказочных событий (в концовках - подчеркивая, что сам являлся их свидетелем). В рамках второго он, напротив, указывает на заведомую нереальность рассказанного (в концовках - говорит о себе в шутливом контексте, используя различные «формулы невозможного»).

Несмотря на кардинальное отличие в интенции (указать на достоверность/недостоверность рассказа), интересующие нас концовки выстроены по общей модели. Так как речь идет в них о некоем путешествии, перемещении героя-рассказчика, их можно условно разделить на варианты «удачного» и «неудачного пути». Структура подобных формул в обоих вариантах родственна сказочным и мифологическим моделям, ср. , и именно на этой особенности я хотел бы сфокусировать внимание в настоящей статье.

Для начала обратимся к более известным концовкам «неудачного пути».

ВАРИАНТ «НЕУДАЧНОГО ПУТИ»

«И я там был…». Традиционно первое утверждение рассказчика сводится к тому, что он присутствовал в сказочном локусе (чаще всего на пиру) и являлся очевидцем заключительных событий сказки. Об этом говорится прямо или, реже, косвенно («я с того пира еле ноги домой принёс» и т.п.). Выражение «я там был» самодостаточно и в концовках «удачного пути» может использоваться без каких-либо дополнений, однако в рассматриваемом варианте это лишь начало истории.

Одна из ключевых структурных моделей волшебной сказки - путешествие героя в «тридевятое царство» - загробный мир. Сюжетное построение, как правило, трехчастно: 1) дорога в иной мир и переход границы из мира живых в мир мертвых, 2) приключения в мире мертвых и 3) дорога назад и обратный переход границы. Примечательно, что сообщение героем-рассказчиком о событиях, произошедших с ним на сказочном пиру, в обоих вариантах концовок строится по схожему с этим образцу.

Несъедобное угощение. Попав на пир, герой-рассказчик приступает к трапезе: он хочет отведать меда, ухи, капусты и т.д. Однако все его попытки съесть что-либо оказываются бесплодными: угощение несъедобно либо попросту не попадает в рот. Модель «И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало» в разных модификациях широко распространена в славянских сказках, см., например: . и присутствует в фольклоре других народов см., например: . Впрочем, «мед-пиво» (мед-вино, мед) - отнюдь не единственное угощение, которое не съедает герой; встречаются и такие: «Я там был, вместе уху хлебал, по усу текло, в рот не попало» , «кутью большой ложкой хлебал, по бороде текло - в рот не попало!» , «подали белужины - остался не ужинавши» . Помимо этого используются и более оригинальные варианты: «…кому подносили ковшом, а мне решетом» ; «…звали меня к нему мёд-пиво пить, да я не пошёл: мёд, говорят, был горек, а пиво мутно. Отчего бы такая притча?» ; «…дали мне блин, который три года в кадушке гнил» ; «…тут меня угощали: отняли лоханку от быка да налили молока; потом дали калача, в ту ж лоханку помоча. Я не пил, не ел…» ; «…дали чашку с дырой, да у меня рот кривой - мимо все бежало, в рот не попало» ; «…а рыба-та у них была шшука, я по блюду-ту сшупал, когти-те задрал, ничево не набрал - так голодный и ушол» и т.д. Подобные варианты, несмотря на всё разнообразие, подчеркивают одну идею: еда, предлагавшаяся на пиру, вызывала отвращение либо «исчезала» из посуды, в результате чего герой-рассказчик к ней не притронулся.

Мотив поедания пищи весьма важен в сказочном контексте - на границе иного мира герою необходимо отведать еду мертвых, несмотря на то что она антагонистична пище живых и весьма опасна для них. «…Мы видим, что, перешагнув за порог сего мира, прежде всего нужно есть и пить, - писал В.Я. Пропп, - приобщившись к еде, предназначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших. Отсюда запрет прикасания к этой пище для живых» . Герой сказок сам просит еды мертвых у охраняющего границу и съедает ее, переходя тем самым в загробный мир. Затем он находит дорогу назад - часто обратный переход возможен благодаря волшебным предметам или помощникам . С героем-рассказчиком происходит иное: попав на пир, он не может притронуться к угощениям. В соответствии с логикой волшебной сказки граница в этом случае не может быть преодолена. Посмотрим, соответствуют ли этой ситуации иные элементы концовок.

Изгнание. В том случае, когда рассказчик не ограничивается краткой формулой, но продолжает говорить о своих «приключениях», за отказом от пищи следуют избиение и изгнание героя: «На той свадьбе и я был, вино пил, но усам текло, во рту не было. Надели на меня колпак да и ну толкать; надели на меня кузов: «Ты, детинушка, не гузай, убирайся-ка поскорей со двора»» ; «Я не пил, не ел, вздумал утираться, со мной стали драться; я надел колпак, стали в шею толкать!» ; «И я там был, вино-пиво пил, по губам-то текло, а в рот не попало; тут мне колпак дали да вон толкали; я упирался, да вон убрался» и т.п. Иногда идеи объединены в одной рифмованной фразе: «…Не стала пить, они начали меня бить (здесь и далее курсив мой. - Д.Л.). Я стала упираться, они начали драться. Скандальный был пир, на котором я была» .

Таким образом, герой-рассказчик оказывается изгнан из сказочного локуса. Примечательно, что некоторые концовки говорят именно о несостоявшемся проникновении в сказочное пространство: «Захотелось мне тогда князя с княгиней повидать, да стали со двора пихать; я в подворотню шмыг - всю спину сшиб!» . Здесь нет идеи отказа от пищи, однако явно выражен мотив неудачи на пути к героям сказки.

Исчезающие дары и возвращение героя. Вслед за рассказом о злополучной трапезе во многих концовках «неудачного пути» речь идет об утрате предметов, полученных на пиру героем-рассказчиком. Примером могут служить такие концовки: «..дали мне синь кафтан, ворона летит да кричит: «Синь кафтан! Синь кафтан!» Я думаю: «Скинь кафтан!» - взял да и скинул. Дали мне колпак, стали в шею толкать. Дали мне красные башмачки, ворона летит да кричит: «Красные башмачки! Красные башмачки!» Я думаю: «Украл башмачки!» - взял да и бросил» ; «…дали мне кафтан, я иду домой, а синичка летат и говорит: «Синь да хорош!» Я думал: «Скинь да положъ!» Взял скинул, да и положил…» . Итак, герой-рассказчик получает некоторые вещи, подобно тому как герой сказки, успешно преодолевший границу, может получать волшебные дары от ее охранителя. Однако, не съев пищи и будучи изгнанным, он теряет все полученное, терпит неудачу и возвращается ни с чем.

Само перемещение героя-рассказчика назад, в обыденный мир из сказочного пространства зачастую происходит комическим, нереальным способом. Если в концовках «удачного пути» герой возвращается пешком или приезжает на коне, то в этом варианте его выстреливают из пушки, он приплывает на весле, приезжает на курице, соломинке и т.п., см., например: , Дорога назад, в обыденный мир, происходит явно абсурдным способом: («взяли меня за нос и бросили за мос; я катился да катился, да здесь и очутился» . «Формулы невозможного» пародийно подчеркивают здесь нереальность описанных событий.

Таким образом, мы видим определенную совокупность мотивов, входящих в концовки «неудачного пути»: 1) утверждение рассказчика о том, что он побывал в некоем локусе, принадлежащем сказочному пространству; 2) сообщение о том, что, попав туда, он должен был съесть некоторую пищу; 3) характеристика еды как невкусной / непригодной к употреблению; 4) отказ от угощения / невозможность съесть его; 5) избиение и изгнание; 6) стоящие особняком мотивы получения даров с их последующей утерей, а также комического возвращения назад*.

В разных модификациях вариант «неудачною пути» известен многим народам, см., например: . Подобные концовки сохраняют следы сказочно-мифологических моделей, зеркально противопоставленных пути героя сказки (и родственных пути героя-антагониста).

ВАРИАНТ «УДАЧНОГО ПУТИ»

В отличие от рассмотренных финальных формул вариант «удачного пути» выстроен по классическому сценарию волшебной сказки. Здесь присутствует мотив испытания едой, но герой-рассказчик не нарушает правила: «Я сам у него в гостях был. Брагу пил, халвой закусил!» ; «Устроили богатую свадьбу. И меня хорошо напоили, и посейчас живут в счастье и благополучии» ; «Я там недавно была, мёд-пиво пила, в молоке купался, полой утирался» и т.п. . После этого речь идет уже не об изгнании и бегстве, но о переходе границы и успешном возвращении назад: этот мотив бывает представлен многими элементами, в том числе и латентно - через определенный контраст между описанными локуcами.

Интересные примеры такого рода обнаруживаем в персидских сказках. Приведу один из вариантов, выстроенных по общей модели: «Мы вверх пошли - простоквашу нашли, а сказку нашей правдой сочли. Мы вниз вернулись, в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась» . В данном случае перед нами три противопоставления: I) простокваша-сыворотка, 2) верх-низ, и 3) быль-небыль.

Простокваша-сыворотка. В разных вариациях концовок «удачного пути» герой-рассказчик может выпивать определенный напиток либо же купаться в нем. Купание в двух жидкостях - известный сказочный мотив: в молоке и воде с разными последствиями купаются как герой, так и антагонист (старый царь). В.Я. Пропп подчеркивал, что этот мотив связан с преображением человека на пути в иной мир и назад , Как и в сказке, в финальных формулах чаще всего упоминаются две жидкости: сыворотка (пахтанье) и простокваша, что соответствует двойному прохождению границы.

Вариант концовок, где говорится о выпивании жидкостей («Наверх поспешили - сыворотки попили, вниз спустились - простокваши наелись» ) в свою очередь отсылает к сказочному мотиву «живой и мертвой» («сильной и слабой») воды. Эти напитки также используются для перехода между мирами: «мертвец, желающий попасть в иной мир, пользуется одной водой. Живой, желающий попасть туда, пользуется также только одной. Человек, ступивший на путь смерти и желающий вернуться к жизни, пользуется обоими видами воды» , Аналогичным образом переход границы героем-рассказчиком сопровождается выпиванием двух разных жидкостей.

Верх-низ. Понятия «верха» и «низа» дополняют в рассматриваемых концовках оппозицию «простокваши» и «сыворотки»; в сказочном контексте они непосредственно связаны с противопоставлением земного и потустороннего мира. В соответствии с одной из базовых мифологических моделей иной мир удален от земного по вертикали - вверх и/или вниз. В концовках употребление этих понятий неустойчиво - «верх» и «низ» могут упоминаться рассказчиком на пути как туда , так и обратно . Подобная нестабильность, в свою очередь, характерна для мифологии и фольклора: система имеет способность «переворачиваться», т.е. понятия «верха» или «низа» оба могут означать как царство мертвых, так и мир живых, см, .

Третье противопоставление, быль-небыль , - весьма примечательный мотив, который вводит в рассказ категорию реальности или отношения к реальности . В персидских сказках такие примеры встречаются нередко: «Мы наверх пошли - простоквашу нашли, а сказку нашу правдой сочли. Мы вниз вернулись - в сыворотку окунулись, а сказка наша небылицей обернулась»; «А мы низом пошли - простоквашу нашли, верхней тропкой побежали - сыворотку увидали, сказку нашу небылицей назвали. Наверх поспешили - сыворотки попили, вниз спустились - простокваши наелись, стала наша сказка былью» и т.п. Как видно, отношение к сказке меняется по разные стороны пересекаемой героем черты: переход границы приводит его в пространство, где сказка оказывается правдой (былью), обратный переход приводит в мир, где сказка является небылицей. Интересен и такой вариант: «Эта сказка наша - быль, вверх пойдёшь - простоквашу найдёшь, вниз пойдёшь - простоквашу найдешь, а в сказке нашей правду найдешь» . Чтобы обнаружить правду в рассказанном, необходимо, таким образом, пересечь границу - сказка признается истиной, принадлежащей иному пространству: то, что нереально в земном мире, реально в потустороннем, и наоборот. Именно так выстраиваются отношения между миром живых и мертвых в фольклоре; мир мертвых - «перевернутый» мир живых.

Возвращение и передача знания. Мотив возвращения представлен в концовках «удачного пути» в самых разных модификациях. Традиционно рассказчик утверждает, что появился среди слушателей, в данной местности, государстве и т.п. непосредственно из сказочного локуса: «Сейчас я пришёл оттуда и оказался среди вас» ; «Они и сейчас там, а я к вам пришёл» , и т.п. Этот мотив часто связан с иной мыслью: в результате перемещения герой-рассказчик передает людям полученное им знание («…был и я на этом пиру. Вместе с ними брагу пил. Обо всем разузнал и вам рассказал» ; «…я недавно у них была, мед-пиво пила, с ним говорила, да кой про что спросить забыла» и т.п. ; «…а при смерти их остался я, мудрец; а когда умру, всяку рассказу конец» и др. Этим, в свою очередь, подтверждается достоверность сказочных событий - побывав в ином мире, рассказчик получает знания, которые успешно передает слушателям.

Как видим, оба варианта рассмотренных концовок выстроены по сказочно-мифологической модели. В концовках «удачного пути» герой-рассказчик проходит испытание едой - ест на пиру, выпивает некую жидкость или купается в ней, в результате чего преодолевает границу, успешно перемещается в сказочном локусе, Обретя некие знания, он возвращается назад, иногда проделывая аналогичные операции, и передает знание людям. Вариант «неудачного пути» близок к этой модели, однако путь героя выстроен зеркально по отношению к первому варианту. Сказочный герой нарушает правила поведения, что влечет за собой изменение всей системы - ситуация переворачивается «с ног на голову» при появлении насмешки, шутливого контекста. Комизм обращен на фигуру героя-рассказчика, совершающего неудачные действия (не мог съесть еду, был выгнан, утратил дары). Интересно, что в некоторых вариантах таких концовок упоминается шутовской (скомороший)** атрибут - колпак: «…тут мне колпак давали да вон толкали» ; «…надели на меня колпак да и ну толкать» и т.п.; в отличие от иных предметов он не исчезает по пути назад .

Элементы комизма, присущие варианту «неудачного пути», свидетельствуют о его позднем происхождении. Общая цель таких концовок - смехом вернуть слушателей в пространство обыденного, указать на нереальность описанных событий, см. ; «...вкусно было, только теперь все уплыло »; и т.п. ****.

Примечания

* Отдельные элементы концовок «неудачного пути» можно проследить в Шутливых финальных формулах, где не говорится о пире, но упоминаются путь на свадьбу, исчезающие предметы, бегство, а также присутствует мотив еды. См., например: .
**Примечательно, что роль профессиональных рассказчиков в средневековой Руси выполняли скоморохи; с этим связывают разнообразие шутливых концовок в репертуаре восточнославянских сказочников .
***Ср. иные трактовки, касающиеся мотива несъеденной пищи: .
****Ср. также варианты, в которых «удачный» пир сочетается с утратой даров: ; и др.

Литература

1. Абхазские сказки / Под. ред. Р.Г. Петрозашвили. Сухуми 1965.
2. Алиева М.М. Уйгурская сказка. Алма-Ата, 1975.
3. Афанасьев А.И. Народные русские сказки: В 3 т. / Отв. ред. Э.В. Померанцева, К.В. Чистов. М., 1984.
4. Братья Гримм. Сказки / Пер. Г. Петникова. Минск, 1983.
5. Ведерникова Н.М. Русская народная сказка. М, 1975.
6. Волков P.M. Сказка: Разыскания по сюжетосложению народной сказки. Т. I, Одесса, 1924.
7. Герасимова Н.М. Формулы русской волшебной сказки (К проблеме стереотипности и вариативности традиционной культуры) // Советская этнография. 1978. № 5. С. 18-26.
8. Грузинские народные сказки / Отв. ред. А.И. Алиева. Т. 2. М., 1988.
9. Дагестанские народные сказки / Сост. Н. Капиева. М., 1957.
10. Иванов В.В. Верх и низ // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А Токарев. М., 1991. Т. 1.
11. Латышские сказки. Рига, 1957.
12. Мелетинский Е.М. Сказки и мифы // Мифы народов мира… Т. 2.
13. Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С, Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Структура волшебной сказки, М., 2001. С. 11 - 121.
14. Новиков Н.В. К художественной специфике восточнославянской волшебной сказки (начальные и заключительные формулы) // Отражение межэтнических процессов в устной прозе М., 1979. С. 18-46.
15. Персидские сказки / Сост. М.Н. Османов. М., 1987.
16. Померанцева Э.В. Русская народная сказка. М„ 1963.
17. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1996.
18. Разумова А.И. Стилистическая образность русской волшебной сказки. Петрозаводск, 1991.
19. Рошияну Н. Традиционные формулы сказки. М., 1974.
20. Русские народные сказки / Рассказчица А.Н. Королькова; Сост, и отв. ред. Э.В. Померанцева. М., 1969.
21. Сказки адыгских народов / Сост., вступит, ет., примеч. А.И. Алиевой. М., 1978.
22. Сказки Белозерского края / Зап. Б.М. и Ю.М. Соколовы. Архангельск, 1981.
23. Сказки Верховины, Закарпатские украинские народные сказки, Ужгород, 1959.
24. Сказки зеленых гор, рассказанные М.М. Галицей. Ужгород, 1966.
25. Сказки земли Рязанской / Подгот. текста, вступит, ст.. примеч. и коммент. В К. Соколовой. Рязань, 1970.
26. Сказки Ф.П. Господарева / Зап., вступит, ст., примеч. Н.В, Новикова. Петрозаводск, 1941.
27. Сказки и предания Северного края / Зап., вступит, ст. и коммент. И.В. Карнауховой.М.; Л., 1934.
28. Сказки и предания чуваш. Чебоксары, 1963.
29. Сказки Исфахана / Пер. с перс. Э. Джалиашвили. М., 1968.
30. Сказки М.М. Коргулина / Зап., вступит, ст. и коммент, А.Н. Нечаева: В 2 кн. Петрозаводск, 1939. Кн. 1.
31. Сказки М.М. Коргулина,.. Кн. 2.
32. Сказки народов Памира / Сост., пер, и коммент. А.Л. Грюнберга и И.М. Стеблин-Каменского. М., 1976.
33. Сулейманов A.M. Башкирские народные бытовые сказки: Сюжетный репертуар и поэтика, М., 1994.
34. Тумилевич Ф.В. Сказки и предания казаков-некрасовцев. Ростов-на-Дону, 1961.
35. Успенский Б.А. Семиотика искусства: Поэтика композиции. Семиотика иконы. Статьи об искусстве. М., 2005.
36. Pop М. Die Funktion der Anfangs- und SchluВformeln im rumanischen Marchen // Volksuberlieferung, Gottingen, 1968.